Тоска
Шрифт:
— Д-а-а. Ложись, я тебя осмотрю.
Но, прежде чем лечь, боцман возбужденно и быстро стал говорить какую-то чепуху, среди которой вырывались и самые здравые речи. Подавленный боцман быстро лег на койку и несколько испуганно взглянул на доктора возбужденными глазами. Казалось, больной испугался доктора главным образом оттого, что Приселков заговорит боцмана.
Недаром же Петра Ивановича матросы называли “стрекозиным старостой” и не без основания считали, что он “очень о себе полагает”, так как был уверен, что он самый башковатый человек на свете.
— Ну,
— Насчет чего, вашескобродие?
— И глупый же ты, Антонов; по порядку рассказывай, где и как у тебя болит.
— Я уже обсказывал вашему скобродию, что форменно ничего не болит, только в башке сверлит.
— Когда же это началась?
— Еще в Кронштадте; все беспокойная дума донимает.
— Насчет чего?
— А насчет всего; одна тоска, и никуда от нее не уйдешь. Даже перестал настояще заниматься службой. И прежнего форца нет, и форменно матрозню не привожу в чувство, даже ругаюсь без всякого старания. А, кажется, знают боцмана: в струнке держал, а теперь — одна скука.
— Так ведь это, Антонов, хорошо, что ты перестал быть идолом, по крайней мере перестал быть грозой.
— Хорошего-то мало, вашескобродие, когда заболел тоской. Особенно по ночам тяжело, и такая-то глупость лезет в голову, что и не обсказать. И все будто и перед людьми виноват и других виноватишь. Будто вовсе люди бросили без всякого внимания. Обижают своего же брата. Отчего это без обиды никак не проживешь?
— Да кто же тебя притесняет? — удивился доктор.
Боцман чуть было не сказал: “Да твоя же глупость”, но вместо этого с страдальческой улыбкой проронил:
— Никто, вашескобродие.
“А то заговоришь”, — решительно подумал боцман и прибавил:
— Так извольте осматривать, вашескобродие.
— А ты, братец ты мой, не учи меня, я и сам знаю, на то я и доктор, а ты матрос.
— Слушаю, вашескобродие, — промолвил боцман, и в его глазах промелькнула лукавая усмешка.
Петр Иванович заметил это и озлился.
— Ноги подыми.
И с этими словами Петр Иванович присел на койку, выслушал сердце и грудь, потрогал живот и, поднявшись, сказал:
— У тебя все в порядке. Скоро поправишься. Тебе надо отдохнуть, и всякая тоска пройдет.
— И чудные мысли пройдут, вашескобродие? — возбужденно спросил больной.
— Разумеется. Главное — будь спокоен и ни о чем не думай.
— Уж пропишите лекарство насчет того, чтобы ни о чем не думать, вашескобродие.
— Пропишу. А пока я отправлю тебя на берег, в Неаполь. Там тепло и солнце. В итальянском госпитале тебе будет хорошо, покойно; людей, которые тебя так раздражают на клипере, не будет. Ты отлежишься там месяца два и выйдешь таким же отличным, старательным боцманом, как и был.
— Слушаю, вашескобродие. Только не лучше ли будет поправка, ежели прикажете меня отправить в Кронштадт; по крайности свои люди присмотрят.
— Вишь ты какой, больной, а воображаешь, что можешь учить. Говорю, ни о чем не думай.
Боцман внезапно раздражился и, видимо сдерживаясь, почти крикнул:
— И умные
Петр Иванович сделал вид, что не слыхал этих слов, и, обращаясь к вошедшему фельдшеру, приказал:
— Дать ему порошки, которые прописал, да смотрите, чтобы боцман больше лежал на койке, и вечером доложите мне.
С этими словами Петр Иванович пошел к капитану и доложил ему, что боцман прихворнул и его надо отправить отдохнуть на берег.
IV
— Да чем он болен? — спросил капитан. — Кажется, здоровый человек.
— У него маленькое переутомление, Александр Александрович, “neurastenia cerebralis” [3] .
3
“Неврастения мозга” (лат.).
— Какое еще переутомление у матроса?
— В коротких словах это значит, что нервы, функционирующие на органы речи…
И Петр Иванович с необыкновенным апломбом стал было продолжать длинную лекцию, но капитан сказал, что ему нужно сию минуту ехать на берег.
— Да я все равно нехорошо пойму то, что вы, доктор, мне расскажете. А по-моему, разнести бы боцмана, он бы и поправился, а то нынче все нервы, даже и у матросов.
— Такие времена, Александр Александрович. Наука говорит, что таких людей нужно лечить. По моему мнению, боцман на берегу скоро поправится. Главное — спокойствие. Он просится в Кронштадт, но едва ли Италия не будет для него полезнее. Во всяком случае поживет месяц-другой в госпитале в Неаполе.
Капитан знал, что Петр Иванович был довольно ограниченный человек, влюбленный в себя. И, что всего ужаснее, считал себя необыкновенно умным и знающим и нередко раздражал своими словами даже не нервных людей.
— А не лучше ли отправить его в Кронштадт, доктор?
— Как угодно, Александр Александрович.
— Да я спрашиваю, не как мне угодно, а как лучше, — раздраженно воскликнул капитан.
— Я уже доложил вам свое мнение, кажется. Как доктор, занимавшийся много лет, знаю, что лучше и что хуже. Вот почему я и говорю вам, что боцмана надо отправить на берег.
— Ну что же, отправляйте. Не пропадет ли он там?
— Я буду навещать его, Александр Александрович, пока мы будем здесь стоять, да и можно будет пускать к нему кого-нибудь из приятелей. Только у него их, кажется, немного на клипере. Беспокойный и не особенно приятный человек.
Когда доктор вошел в кают-компанию и сказал старшему офицеру о болезни боцмана, Иван Иванович, приземистый брюнет лет сорока с сердитым, некрасивым, раздраженным лицом педанта старшего офицера, по-видимому, особенно близко принявший к сердцу положение боцмана, возбужденно воскликнул: