Тот, кто придет за тобой
Шрифт:
Правила боя, система ведения войны оттачивалась римлянами на протяжении столетий. Они воевали всегда, они знали как, знали когда, знали зачем. Ни одна другая нация мира не воевала столько, сколько они. Начав с клочка земли вокруг своего города, эти латиняне за семь столетий сумели захватить весь мир. И лишь сложность управления столь обширными территориями империи заставила их остановиться в нынешних границах.
Иудеи же никогда не славились воинственностью. Это странное гордое племя, отстаивавшее свою избранность, и потому противопоставлявшее себя всем другим народам, было совершенно патриархально и задавлено своими священнослужителями.
Маниакальная ортодоксальность народа, нежелание видеть изменяющийся вокруг мир, зашоренность в собственном презрении к чужим, совершенное отсутствие гибкости при управлении, поражала римлян. Поражали настолько, что любой чиновник или солдат предпочли бы холодные воды Рейна или даже голодные скифские степи этой удивительно безрадостной земле, полной пустынь, голых каменных холмов и ненависти совершенно чуждых жителей, вечно спорящих друг с другом, жалующихся на плохую жизнь и не делающих ничего, чтобы ее хоть немного улучшить.
Просвещенный римлянин Гай Реций тоже ненавидел Палестину. Он не понимал и не желал ее понимать. Патриций, воин с разносторонним опытом, с мышлением стратега, рассматривавший мир с широтой истинного имперца, знавший и видавший такие места, о которых этот бессмысленный народец не только не имел никакого представления, а даже отрицал их наличие, презирал их всех скопом, не давая себе труда различать среди них священников, философов, высокородных, купцов или ремесленников. Для него они были варвары, их было надо уничтожать или покорять, в зависимости от ситуации на политическом или экономическом поле.
Этот народ не знал ни римских дворцов, ни греческих акрополей, ни египетских пирамид, ни пьес, ни стихов, не читал никаких книг, кроме Талмуда. Он не знал о Карфагене, об Афинах, Лютеции, Боспоре, о великих битвах прошлого, о Трое, Микенах. Да, похоже, и не хотел знать, почему-то уверовав в то, что он первый народ на земле, а значит и избранный богом для великих дел. И какое ему дело до других!
Гай знал, что этот народ почитал только самого себя и был насквозь пропитан духом национализма. Римлянин тоже верил в избранность собственного народа, потому что мог сравнивать его с грязными и тупыми азиатами, озабоченными набиванием собственного брюха и более ничем. Презрение, презрение и еще раз презрение к врагам, были в его глазах, когда он, стоя позади своих ветеранов, отдавал приказания центурионам, через шустрых мальчишек-вестовых.
Сражения нравились ему всегда – азарт и нетерпение, жгучая радость смешанная со жутким ощущением неминуемой гибели, какая-то волна опьянения, легкости, некий угар. Душа вибрировала перед боем от неукротимого желания ввалиться в гущу сражающихся и колоть, колоть, колоть…
Гай был одним из лучших бойцов в легионе, а может быть и во всей армии. Ветераны очень уважали его за это. Легат, занятый управлением войском, редко не принимал личного участия в схватках, своим примером воодушевляя солдат на победу. Трезвая голова и натренированные в боях руки никогда не оставляли врагам никаких шансов. Хоть он и бывал много раз ранен, но ни разу еще не испытал страха в бою.
Сегодня же, слушая привычные крики и грохот битвы, он вдруг неожиданно почувствовал отвращение ко всему этому. Странное чувство предвидения, заданности, предсказанности событий, чувство, что все это уже было, уже виделось и слышалось сотни раз и заучено наизусть до оскомины. Рот говорил все те же слова, руки делали все те же движения, ноги шли по той же крови и трупам – и все это было, было, было… и жизнь его словно привязанный осел на водокачке, шла по заколдованному кругу похожих друг на друга событий.
Чтобы он ни делал – его доля была одной и той же. Доля жестокого карателя и цивилизатора, вынужденного идти собственной узкой дорогой, в дебрях кем-то установленных обычаев, законов, целесообразности и дисциплины, по головам людей, не сделавших ему ничего плохого.
Все роли в этом мире написаны выше. Люди играют их в угоду замыслу постановщика. Он талантлив, умен, прозорлив. Он знает нечто такое, чего не знают его актеры. Что видит он, что поставил? Комедию, романтичную историю или, как всегда, человеческую трагедию? Сцены незамысловаты и типичны. Народы двигаются навстречу народам, неожиданно их охватывает жажда убийства, помрачается разум, разрушаются храмы, уничтожаются реликвии, жажда мучительства охватывает даже детей, кровь проливается реками, а из отрубленных голов можно строить города. В глазах людей пелена.
Потом это разом прекращается, и сердца умягчаются, завеса спадает и в стыде раскаяния человечество строит, строит, строит – храм за храмом, город за городом, замаливая собственные прежние грехи. А потом все сначала и так без конца. Из века в век, из тысячелетия в тысячелетие.
Идет огромный, массовый спектакль, без антрактов и буфета, где сидящие в амфитеатре зрители – не люди, а те, кого можно назвать словом "другие". Эти другие – хозяева судеб наций, голосующие большими пальцами правых рук и дарующие одним победу, возвышение и богатство, а другим гибель и нищету.
Жизнь – это игра, к которой люди не имеют отношения. Они лишь фигурки, куклы, бумажки в шапке, кости в стакане… Играют не они, а ими. Осознание этого приходит только к тем, кто смог оглянуться назад, – но их жаль, больше в их жизни никогда не будет главного – уверенности и чувства собственной правоты, двигающих горами. Они обречены…
Глядя на истерзанный труп молодой женщины, лежащей перед ним неестественно, словно смятая кукла, с вывернутыми переломанными ногами и шеей, Гай остановил свой взгляд на ее обезображенном и залитом кровью лице. Правый глаз убитой смотрел прямо на него, дико вытаращенный, черный как колодец, и от этого взгляда уйти никак не получалось. Положение тела, лица, этого глаза, создавали некую жуткую своим единообразием картину, поражающую воображение своей невозможностью существования. Она была настолько ужасна, что казалась венцом творения черных сил, ненавидевших всех людей без исключения. Это не могли придумать люди, эту картину создал кто-то другой.
Гай вдруг представил себя не живым человеком, а железным зубом в чьем-то тухло пахнущем рту, пережевывающим человеческое мясо. Человеческие кости, волосы, одежда прилипали к губам этого рта, а кровь стекала по уголкам, не останавливаясь, проливаясь небольшими речками. Его солдаты сейчас тоже не были людьми – он знал это. Все они исполняли чей-то заказ на умерщвление стольких-то и стольких-то людей. Их головы были свободны от того, что отличает человека от животных – от знаний, от чувств жалости, любви, от мыслей о доме, о детях, богах. Просто железные зубы.