Тотем. Проклятый

Моррелл Дэвид

Хьюстона передернуло. Сморгнув очередную слезу, он вновь увидел перед собой аккуратную решетку из крестов, ярко выделявшуюся на роскошной зеленой траве, настолько глубокой по тонам, что она казалась почти что оливковой. Черные оливки. Покрова могил. А вдалеке подгоревшие облака оттеняли небо такой бездонной глубины, которую ему никогда в жизни не приходилось видеть.

— Скоро начнется буря, — послышался за спиной голос Дженис.

Хьюстон, обернувшись, кивнул. Дженис задрожала, поплотнее запахнув на груди коричневый

твидовый блейзер. Длинные рыжеватые волосы были откинуты ветром назад. Щеки казались неестественно красными. Зеленые глаза сузились и слезились, как и его собственные. Они проникали в его душу.

— Нельзя ли смотреть на них из машины? Я продрогла.

Хьюстон улыбнулся.

— Похоже, я путешествовал во времени.

— Алло, не торопись. Ты ждал этого тридцать семь лет, но, Боже милосердный, разве тебе не холодно?

— А мы включим обогреватель. И спустимся вниз.

Отвернувшись от Дженис, он открыл дверцу со стороны водительского сидения и забрался в кабину. Спортивные туфли крепко прижимались к педалям. Дженис проскользнула и села рядом с ним. Они захлопнули двери. Его щеки онемели. Руки замерзли. Ветер завывал, бормоча что-то рядом со стеклом.

— Я чувствую пустоту… какое-то странное… состояние, — проговорил Хьюстон.

— Обычное дело. Этого можно было ожидать. Ведь он в конце концов твой отец.

— Был отцом.

Хьюстон завел мотор, отъезжая от «центральной туристической точки» (как было написано по-французски на знаке) и по двухполосному гудронному шоссе начал съезжать вниз, направляясь на встречу, в ожидании которой провел всю свою сознательную жизнь.

— Странно, — проговорил он. — Ребенком я только и делал, что представлял, на что будет похоже это место. Воображал себе кладбища, какие есть в наших краях. Но ведь это… Не знаю, право, как и назвать.

— Санировано, гомогенизировано, анестезировано и упаковано в целлофан.

Мужчина рассмеялся.

— Ты навсегда останешься в шестидесятых. Закрою глаза и вижу, как ты произносишь речи на ступеньках перед главным входом в студенческий союз. «Сожгите свои повестки! Захватим здание администрации!»

Дженис спрятала лицо в ладони.

— Не могла я быть такой плохой.

— А я ничего и не говорю. Ты, разумеется, была хорошей. Но должен тебе признаться. По секрету. Свой военный билет я так и не сжег.

— Ты, лгун. Ты всегда хотел лишь…

— Забраться руками тебе в штаны. Или в трусы, что тоже неплохо.

— Лицемер, да к тому же еще и грубиян.

— Грубиян, но крайне прагматичный. Давай уж говорить по существу.

Они шутили и смеялись, а перед ними вставали все новые и новые ряды крестов, увеличиваясь в размерах. «Веселиться здесь — все равно, что насвистывать, когда мимо проезжает катафалк», — подумал Хьюстон.

— Ты, похоже, по-настоящему испуган, — сказала Дженис.

— Здесь нет деревьев. Заметила?

— Рощица

бы испортила весь вид. Армии же нравится, когда все чисто и аккуратно. Как грится, «в аккурате».

— Так грят во флоте.

— Слушай, прекрати, а? Ты же прекрасно меня понял. Короче говоря: военные убивают друг друга, а затем наводят глянец на смерть.

— Неподходящая для краснобайства война. Не Вьетнам.

— Допускаю. Необходимая война. Это понятно. Но стоя здесь, на этом холме и глядя на эти кресты, никогда не узнаешь, сколько боли лежит в этой земле.

— Не уверен, что хочу, чтобы мне об этом напоминали.

Хьюстон почувствовал, как его изучает Дженис.

— Прости, — сказала она. — Похоже, я не совсем соображаю, что говорю.

— Тридцать семь лет. — Он покачал головой и крепче сжал руль. — А ты знаешь, я ведь даже на фотографии его никогда не видел.

Дженис пораженно уставилась на мужа.

— Что-что? Издеваешься?

— Мать сожгла их все. Говорила, что не перенесет напоминания. Потом, конечно, пожалела. Но тут уж ничего нельзя было поделать: негативов у нас не было.

— Видимо, она его безумно любила.

— Знаю только, что возможностей вторично выйти замуж у нее было достаточно, но она ими не воспользовалась. И я все еще помню, — хотя прошло много лет, — как она плакала вечерами перед сном. Я просыпался и слышал ее. Входил и спрашивал, что случилось. «Я просто вспоминала, Пит, — говорила она мне с красными от слез глазами, шмыгая носом. — Просто вспоминала твоего отца».

— Господи.

— Как много крестов! Интересно, под каким похоронен он?

Дженис положила руку ему на колено и ободряюще сжала. Затем, покопавшись в своем джутовом кошельке, вытащила пачку сигарет. Зажгла одну и передала мужу.

Он кивнул и глубоко затянулся. Американская. Низкое содержание смол и никотина. Он с большим трудом отыскал здесь эти сигареты, заплатив за них в четыре раза больше, чем они стоили в Штатах. Но те французские, которые он здесь пробовал, никуда не годились. Один кашель. Кроме того, он считал, что так как их трудно отыскать, ему удастся держать в узде свою вредную привычку.

К тому же — деньги.

«Ситроен» заполнился дымом. Хьюстон открыл окошко и почувствовал резкий удар ветра по лицу. Дым мгновенно улетучился. Хьюстон смотрел на высокие травы, гнущиеся к земле по обеим сторонам пути. Гудронная дорога повернула налево по склону. С этого места хорошо просматривались обширные сады в западном крыле долины. Но ветер нагнал облака, и они закрыли солнце. По долине прокатилась тень. Хьюстон повернул. Теперь у него перед глазами оказалась восточная часть долины, ветровое стекло было как будто забито крестами, — они были близко, отлично видны и, казалось, таили в себе какую-то угрозу — белые, бесконечные, на фоне грозных туч.