Товарищ убийца. Ростовское дело: Андрей Чикатило и его жертвы
Шрифт:
Чикатило А. Р… как не страдавшего каким-либо психическим заболеванием и сохранявшего способность отдавать себе отчет в своих действиях… следует признать вменяемым».
Из этой пространной цитаты мы изъяли, заменив многоточиями, все, что читатель без специального образования может понять только с очень большим словарем в руках. Суть же видна из оставленного: это, собственно говоря, увертюра к приговору.
Мы не испытываем симпатии к Чикатило. Напротив. Содеянное им страшно и омерзительно. Но если он невменяем, если у него отсутствовали механизмы, удерживающие
Он вменяем, сказали в Институте имени Сербского. Ответствен за свои поступки.
В вопросе вменяемости есть много неясного, и разные психиатрические школы ведут по этому поводу серьезные споры. На этом поле разгорелись баталии между обвинением и защитой во время суда. Однако ничто не может изменить простого факта: хороша или плоха научная школа, которую представляет Институт имени Сербского, но она трактует вменяемость так, а не иначе.
Из психиатрической клиники Чикатило вернули в следственный изолятор КГБ.
Следователи прокуратуры России поставили точку на 369-й странице обвинительного заключения.
Обвинительное заключение подписал И.М. Костоев и утвердил Генеральный прокурор России В.Г. Степанков.
Потом был суд.
XX
В КЛЕТКЕ
14 апреля — 15 октября 1992
«Какой мог быть процесс!» — восклицает Костоев, и в его голосе слышится искреннее сожаление человека, который рассчитывал, что хорошо начатая им работа будет так же красиво завершена, но расчеты не оправдались.
Это был несколько странный, по мнению многих, суд, хотя есть и другая точка зрения: процесс прошел нормально. Ход его широко освещался в печати. Нам остается напомнить лишь главные события.
14 апреля, первый день суда. Около десяти утра. Секретарь суда Елена Георгиевна Храмова, которую чаще называют просто Леной, у входа в зал номер 5 отмечает повестки, вполголоса отвечает на вопросы потерпевших и журналистов. Никто не знает, как все будет выглядеть; тревожное ожидание, как будто перед экзаменом.
Десять. Всех приглашают в зал. И тут же тишину раскалывает лязг засова, а потом топот шагов по лестнице. Впервые перед людьми появляется из преисподней Андрей Романович Чикатило.
Впервые его увидели потерпевшие — матери, отцы, братья. Одна из женщин шагнула к клетке и тут же упала. Первый обморок. Первый стакан воды.
Впервые звучит звонкий голос Лены Храмовой: «Прошу всех встать. Суд идет!»
Впервые в зал входит суд. Леонид Акубжанов, судья с четырнадцатилетним стажем, заседатели — Александр Лево, водитель автобуса, и Владимир Александров, инженер, работает слесарем. Они словно нарочно подобраны по росту, по крепости фигур, даже по масти: темный шатен Акубжанов, очень светлый блондин Александров, жгучий брюнет, с усами и бакенбардами Лево.
К процессу все это отношения не имеет. Так, первые впечатления…
Судья открывает заседание. Процесс пошел.
Первые два дня — чтение обвинительного заключения. Акустика
апреля. Подсудимый заявляет, что не знаком с делом, ему, дескать, давали по пять минут на один том, грозит объявить голодовку: «Все объявляют, и я хочу».
Кто знает его аппетит, в это не верит.
Тем временем обвинительное заключение дочитано. «Я провожу судебное разбирательство открытым, никаких тайн не будет, — посулил журналистам до начала процесса судья Акубжанов. — Пусть этот суд нас хоть чему-нибудь научит…
Чтобы такое больше не повторилось никогда и нигде. В газетах имя того, кому предъявлено обвинение, до сих пор не названо. Я считаю, все надо называть своими именами…»
И газеты назвали все своими именами: открыли имя обвиняемого, назвали его убийцей. Задолго до того, как убийцей его признал суд.
16 апреля. Судья предоставляет подсудимому право «излить душу в форме свободного рассказа». Воспользовавшись этой возможностью, Чикатило два часа говорит монотонным, занудным, как верно отмечали его сослуживцы, голосом. Вот несколько отрывков из его излияний:
«Падал в обморок, меня отвозили в больницу. И в психбольницах я лечился. Носил всегда на груди фанеру, чтобы защищаться от милиции…
Был на приемах у Горбачева и Рыжкова, в редакциях центральных газет…
Тихий, женский характер у меня…
Сражался на баррикадах с красным знаменем, когда мне армяне замуровали хату. Жил в палаточном городке у гостиницы «Россия». В психбольнице лечился, думал, что меня отравят, как языка, и отведут в партизанский отряд. Я говорил врачам, что в полуобморочном состоянии бросался на жертв. А потом чувствовал себя победителем, как партизан. У меня головные боли на погоду, все случаи связаны с переменой погоды, у меня тогда все болело…
Куда меня партия посылала, я всегда был впереди…
В армии приставали ко мне, как к женщине. Солдаты говорили, что у меня талия женская и бедра, и груди есть, советовали операцию сделать… Когда у меня кровь брали, я падал в обморок…
И от психа, и от секса лечился. Меня плохо лечили. Мания такая у меня была — языка увести в лес. Я вот роман теперь пишу, выборочно тяжелую свою жизнь описываю… После того как разоблачили коммунистов, у меня никакого дела в жизни не осталось. Меня воспитывали, как Павлика Морозова, я девушек лапал везде и при всех…»
Признаться, мы вздрогнули, когда услышали про роман, который он пишет. Не хватало еще одного конкурента! Но потом успокоились, ибо признание в литературных занятиях было сделано походя, в ряду такой откровенной чуши, что нельзя было принять его всерьез. А он нудил и нудил — про Павлика Морозова и свои четыре университета марксизма-ленинизма, про свою женственность и затравленность, про одинокого волка и про жалобы, которые рассылал по инстанциям. И все чаще, все явственнее слышался откровенный рефрен: травмы головы, метеоневрозы, головные боли, лечение в психбольницах, сомнения в собственной половой принадлежности. «Я ошибка природы!»