Траектория краба

Грасс Гюнтер

Будучи в ту пору старшеклассником и проживая в Западном Берлине, я по настоянию школьной подруги матери тети Йенни – «моя подруга Тулла сообщила мне, что очень хотела бы, чтобы мы посмотрели этот фильм вместе», – исполнил это пожелание и был весьма разочарован. Сюжет оказался шаблонным. Как и во всех киновариантах «Титаника», экранизация гибели «Вильгельма Густлоффа» не обошлась без душещипательной, а под конец героической любовной мелодрамы, будто катастрофа заполненного людьми корабля недостаточно захватывающая тема, а многим тысячам смертей не хватает трагизма.

Любовный треугольник в военное лихолетье. Фильм «Ночь над Готенхафеном» начинается затянутой прелюдией, действие ее разворачивается в Берлине, Восточной Пруссии и иных местах;

треугольник состоит из солдата с Восточного фронта, который оказывается обманутым супругом и после тяжелого ранения попадает на борт корабля; из неверной жены с грудным младенцем, которая ищет спасения на этом корабле и разрывается между двумя мужчинами, а также легкомысленного морского офицера, который одновременно является прелюбодеем, отцом ребенка и его спасителем. Хотя во время сеанса тетя Йенни несколько раз прослезилась, однако после фильма, пригласив меня в «Парижский бар» [24] на мою первую рюмку перно, она сказала: «Твоей матери фильм вряд ли бы понравился, тем более что там ни до катастрофы корабля, ни после не показано ни одних родов...» А потом добавила: «Вообще-то из таких ужасов нельзя делать фильмы».

24

Известный берлинский бар в Кантштрассе.

Уверен, что у моей матери не было па борту возлюбленного, как не было и моего возможного отца. Вполне вероятно, поскольку это соответствовало и продолжает соответствовать ее натуре, она, даже будучи беременной на последнем сроке, привлекала к себе внимание мужчин, находившихся на корабле: она обладает своего рода внутренним магнетизмом, или, как сама она говорит, «есть во мне нечто эдакое». Так, сразу после поднятия якорей один из курсантов подводников – «бледный такой, прыщавый паренек» – вызвался проводить ее, беременную беженку, на верхнюю палубу. Ей не сиделось, на душе было как-то тревожно. Наверное, этот курсант был ровесником матери, лет семнадцати, от силы восемнадцати; он бережно провел ее под руку по скользкой, как стекло, обледеневшей солнечной палубе. Тут-то мать и подметила своим зорким взглядом, от которого никогда и ничего не скроешь, насколько заледенело все вокруг – шлюпобалки, блоки, крепления, принайтовленные по правому и левому борту спасательные шлюпки, тросы па талях.

Сколько раз я слышал от нее фразу: «Когда я все это увидала, стало мне не по себе». Бот и в Дампе, где она, худенькая, вся в черном, стояла окруженная пожилыми мужчинами и пыталась ввести моего сына Конрада в этот мирок людей, уцелевших после той катастрофы, я слышал ее слова: «Я тогда сразу поняла, что в случае чего из-за обледенения никого не спасут. Мне захотелось па берег. Закричала я как безумная. Только было уже поздно...»

В фильме, который я смотрел вместе с тетей Йенни в кинотеатре на Кантштрассе, ничего этого не было, ни сосулек на шлюпобалках, ни обледеневших трапов и поручней, ни даже льдин в гавани. А ведь не только у Хайнца Шёна, но и в книге трех английских авторов, Добсона, Миллера и Пейна, ясно говорится, что 30 января 1945 года было страшно холодно – 18 градусов мороза. Фарватер в Данцигской бухте пришлось расчищать ледоколами. Прогнозы предсказывали сильный шторм, ураганные порывы ветра.

Если я и задаюсь вопросом, что было бы, если бы мать все-таки сумела сойти с корабля, то у этих самих по себе бессмысленных предположений есть некоторая фактическая основа: когда четыре буксира вытащили «Вильгельма Густлоффа» из гавани Оксхёфт, среди Снежной мглы возник предназначенный для каботажного плавания пароход «Ревал», который двигался встречным курсом прямо на лайнер. Забитый беженцами из Тильзита и Кенигсберга, он шел от Пиллау, последнего порта в Восточной Пруссии. Поскольку внизу мест не хватало, то беженцы сгрудились и на верхней палубе. Позднее выяснилось, что многие замерзли насмерть, но так и продолжали стоять, как ледяные столбы.

Остановившийся

«Вильгельм Густлофф» спустил забортные трапы и принял часть уцелевших беженцев, которые полагали, что на океанском лайнере они будут в большей безопасности; их кое-как разместили в душном тепле проходов.

А нельзя ли было матери воспользоваться спущенными трапами, чтобы проделать обратный путь? Ведь она всегда умела своевременно сделать резкий поворот. Возможность же представилась! Почему бы не перейти с обреченного корабля на «Ревал«? Тогда бы я, если бы она рискнула, несмотря на свой огромный живот, спуститься по трапу, родился бы в другом месте, не знаю где, но уж точно не 30 января.

И вот она опять, эта проклятая дата. История, точнее – история, с которой мы соприкасаемся, похожа на засоренный клозет. Промываешь его, промываешь, а дерьмо все равно всплывает наверх. Например, это треклятое тридцатое число. Как оно прилипло ко мне, какую отметину наложило. В свое время, будучи школьником или студентом, газетным редактором или отцом семейства, я всячески уклонялся от того, чтобы праздновать собственный день рождения – с приятелями, коллегами или в семейном кругу. Я всегда опасался, что на подобном празднике – пусть хотя бы в чьем-либо тосте – всплывет треклятое значение этого дня, хотя казалось, что сия нафаршированная до отказа многими смыслами дата тощает с годами, делается безобидной, становится обычным листом календаря среди прочих. Ведь мы, немцы, выдумали столько слов, чтобы справиться с прошлым: «искупление», «преодоление исторического наследия», «духовная работа скорби».

Однако потом обнаружилось, что 30 января вновь или все еще считается для кого-то в Сети государственным праздником, по случаю которого следует вывешивать флаги. Во всяком случае, мой сын попытался день захвата власти нацистами сделать зримой для всего мира красной датой календаря. В шверинском районе панельной застройки Гроссер Дреш, куда он в начале нового учебного года переехал к бабушке, он опять взялся вести свой сайт. Габи, моя бывшая супруга, не сумела воспрепятствовать уходу нашего сына от надоедливых материнских нравоучений с левым уклоном к источнику бабкиных откровений. Хуже того, она сняла с себя всяческую ответственность: «Конраду почти семнадцать, пора ему принимать собственные решения...»

Меня вообще не спросили. Они расстались, как было заявлено, «по обоюдному согласию». Таким образом, переезд из Мёльна к Шверинскому озеру прошел тихо. Даже смена школ не вызвала особых проблем «благодаря хорошей успеваемости», хотя я с трудом мог представить себе своего сына в затхлой атмосфере восточногерманской школы. «Все это предрассудки, – сказала Габи. – Просто Конни предпочитает тамошнюю более строгую дисциплину на уроках здешней разболтанности». Впрочем, ее мнение остается двояким: как педагог, выступающий за свободу личности и открытые дискуссии, она разочарована, однако как мать она вынуждена смириться с решением сына. Дескать, даже подружка Конни – по этому случаю я и узнал о существовании этой невзрачной ассистентки зубного врача – отнеслась к его решению с пониманием. Сама Рози остается в Ратцебурге, но намеревается навещать Конрада как можно чаще.

Сохранил ему верность и партнер по диалогу. Давид, этот выдуманный, а может, где-то действительно существующий оппонент либо просто не заметил переезда Конрада, либо не нашелся, что возразить. Во всяком случае, когда в чате моего сына вновь зашла речь о 30 января, Давид объявился вновь с прежними антифашистскими лозунгами. Остальные участники также выступали вполне обычным образом: одни с безоговорочной поддержкой, другие с тотальным отрицанием. Чат превратился в настоящий базар. Вскоре речь пошла не столько о назначении Вождя рейхсканцлером, сколько одновременно о дне рождения Вильгельма Густлоффа, ибо споры развернулись вокруг замечания Конни, согласно которому «Провидением было суждено», чтобы Мученик явился на свет именно 30 января как провозвестье будущего захвата власти.