Трагедия адмирала Колчака. Книга 1
Шрифт:
Это всё, что записано в дневнике у Болдырева, столь подробно останавливавшегося даже на мелочах… Из его изложения вытекает, что Правительство отложило обсуждение вопроса до возвращения в Омск Авксентьева. Святицкий в своей книге рассказывает о заседании Правительства со слов приехавших в Екатеринбург депутатов, т.е. передаёт версию омских социалистов-революционеров. «Известно ли членам Директории, — запросил Болдырев, — что некоторые важные посты в государстве занимаются членами партии, ведущей против Директории подкопы? Например, пост управляющего делами печати занимается эсером и членом ЦК этой партии Мининым». Зензинов возразил Болдыреву: «Минин не член ЦК, но вам незачем так далеко ходить: вам, должно быть, известно, что члены Директории: Авксентьев и Зензинов — члены той же партии, а Зензинов к тому же действительно является членом ЦК этой партии». «Но я думал, — возразил Болдырев, — что вы вышли уже из состава этой организации, в отношении которой я хочу возбудить вопрос о допущении её дальнейшего существования». — «Что же вы хотите сделать?» — «Я думаю, что после появления возмутительной декларации ЦК партии с.-р. этот Комитет необходимо арестовать». Тут вмешался Авксентьев, сказав, что он находит, что этот вопрос, как и вопрос о самом существовании Директории, надлежит поднять и всесторонне выяснить, но он просит Директорию отложить выяснение вопроса до его обратного приезда из Томска… Вопрос, таким образом, был отсрочен, но Директория уже не могла вернуться к нему» [с. 92–93].
В сущности, в итоге этот
«В последних числах октября заведывавший всероссийским телеграфным агентством А.А. Минин принёс мне полученную им от своих корреспондентов телеграмму из Уфы. В этой телеграмме подробно передавалось «Обращение Центр. Ком. партии с.-р. к партийным организациям»… Ознакомившись с содержанием этого обращения, я тут же отдал распоряжение А.А. Минину ни в коем случае этого документа не опубликовывать, ибо мне казалось, по меньшей мере, бестактным призывать к поддержке Правительства, подвергая его действия критике, а призыв к вооружению, от какой бы партии он ни исходил, я считал недопустимым. Затем я сообщил о сделанном мною распоряжении Н.Д. Авксентьеву, который его вполне одобрил» [Зензинов. С. 190]… «При содействии правых кругов дело о «прокламации ЦК», — продолжает автор, — приняло большие размеры — оно обратило на себя внимание гораздо больше, чем вообще того заслуживало. Ввиду этого я, по собственному почину, вызвал из Екатеринбурга к прямому проводу членов ЦК М.Я. Гендельмана и Ф.Ф. Федоровича и просил их передать ЦК моё и Авксентьева мнение о совершенной недопустимости подобного рода обращений. При этом само обращение подвергнуто было мной очень резкой критике с указанием на его печальные последствия, которые подобные акты ЦК могут иметь. — Я имел в виду визит ген. Нокса (!!) к Н.Д. Авксентьеву» [с. 191]. Само заседание Зензинов изображает так: «Вологодский и ген. Болдырев высказались за немедленный арест Центр. Ком. Кроме того, Вологодский лично мне поставил вопрос об этом обращении, так как ему было известно, что до вхождения моего в Правительство я был членом Центр. Ком.: «Спрашивал ли у вас ЦК разрешения на выпуск подобного рода обращения и что вы имеете в виду сказать по поводу моего предложения об аресте ЦК»?
Я ответил на это, что, во-первых, считаю деятельность всех политических партий совершенно независимой от деятельности Правительства и потому мне представляется странным вопрос о моём разрешении, а, во-вторых, что касается требования об аресте ЦК, то полагаю, что в этом должны разобраться судебные власти. И если судебные власти установят противогосударственность действий ЦК и членов партии с.-p., то я выскажусь не только за арест ЦК, но и всех членов партии с.-p., но при одном условии — если одновременно будут также арестованы и все виновные в противогосударственных деяниях справа, вроде, напр., офицеров, певших на днях в Красноярске и Омске «Боже, Царя храни» при официальных встречах союзников. К моей точке зрения вполне присоединились Н.Д. Авксентьев и В.А. Виноградов. Правительство постановило начать против ЦК судебное расследование, поручив это дело генерал-прокурору, т.е. министру юстиции Старынкевичу. Через несколько дней, когда мы возвращались с заседания, ехали в одном автомобиле — Авксентьев, Старынкевич и я, — мной был задан вопрос Старынкевичу, в каком положении находится это дело. Он мне буквально ответил следующее: «Всё это дело раздуто, и, по-видимому, никакого состава преступления в обращении ЦК найдено не будет»» [192–193].
Мы, конечно, не имеем основания не верить В.М. Зензинову. Но память не всегда точно воспроизводит прошлое [545] , и особенно в том случае, когда мемуарист стремится к тому или иному самооправданию (в данном случае для Зензинова статья не носила даже характера воспоминаний). В таких случаях память иногда невольно делает соответствующий скачок. Зензинов излагал недавние события в состоянии ещё некоторой запальчивости и раздражения [546] . Слишком болезненно ударил по Директории переворот 18 ноября. Члены Директории пытались честно до конца выполнить свои обязательства — так, как каждый из них их понимал. Вот характерное письмо за подписью Авксентьева и Зензинова, которое приводит Святицкий и которое было получено в Екатеринбурге за несколько дней до событий, освободивших авторов письма от принятых на себя обязательств: они перестали быть «мучениками компромисса». «Мы живём, — гласило письмо [547] , — как на вулкане, готовом ежеминутно начать извержение. Каждый вечер мы сидим и ждём, что нас придут арестовать. Но по совести должны сказать, что иного пути, чем тот, на который мы вступили, мы не видели и не видим. Мы хорошо понимаем упрёки, обращённые к нам: мы сами отнюдь не удовлетворены тем составом всероссийского Совета министров, который создался в результате соглашения, но действовать по-иному, вступить на путь раскола и междоусобной брани мы не хотели, да и не могли. Мы ждём случая, чтобы поставить ребром вопрос о нашем дальнейшем пребывании в составе Директории, а пока мы хотели бы одного: то, что должно случиться, чтобы случилось скорее!» [с. 91].
545
Член Директории, очевидно, неясно себе представляет юридическую конструкцию власти: непосредственного распоряжения от Директории Старынкевич получать не мог; дело должно было пройти через Совет министров.
546
Статью свою он начинал словами: «Немало лжи и глупостей было написано о партийности и негосударственности избранного в Уфе Вр. Вс. правительства… Делают это либо по неведению, либо ради определённых политических соображений… Я не только убеждён, но я знаю наверное, что все беспристрастные люди, свидетели и участники этих событий, независимо от их собственных политических взглядов, полностью подтвердят правильность моих показаний, которые будут носить исключительно фактический характер».
547
Святицкий утверждает, что это письмо было адресовано ЦК партии. То ли это письмо, о котором в официальном правительственном сообщении говорилось: «30 октября, уже после появления прокламации, 3. представил Комитету доклад о деятельности Вс. пр.». Сам Зензинов называл это «частным письмом к некоторым членам ЦК» [с. 188].
Пожалуй, приходится только пожалеть, что честность заставляла их оставаться в Директории тогда, когда для них самих стало ясно их бессилие (post factum они этого бессилия не признавали).
Понять психологию заместителя Чайковского в Директории не трудно: он был, по выражению Ракитникова, принесён в «жертву реакции» [Распад. С. 33]. Но объективно факты не за ту концепцию, которую он дал в своей статье. Прежде всего, правительственное заседание, которое описывает Зензинов, не могло быть 5 ноября. Вспомним, что это был день первого заседания нового Совета министров. Допустим, что здесь или невольная ошибка памяти, или, что ещё проще, типографская опечатка. Заседание это не могло быть и 7-го, когда, по словам Болдырева, он пригрозил арестом ЦК. Пение гимна на банкете в Омске при официальной встрече союзников, о чём упоминает Зензинов, происходило 13 ноября. 15-го утром Болдырев уехал на фронт. Не могло при таких условиях происходить через несколько дней заседание, на котором было принято столь определённое решение по отношению к эсеровскому ЦК. Надо предположить, что решение было принято только после отъезда Болдырева. Это мало правдоподобно. Скорее всего, Зензинов излагает частные беседы, споры и предположения, которые возникали в то время в правительственной среде. Предположения Зензинову рисуются уже решениями. Конечно, это только догадки, основанные на контекстах мемуаристов [548] .
548
Разъяснить загадку могли бы протоколы Директории, если они велись и сохранились. Парфенов не приводит того помеченного 13 ноября распоряжения Директории Старынкевичу о предании суду ЦК эсеров, на которое он ссылается [с. 68]. По-видимому, большевицкий историк механически повторяет здесь версию В.М. Зензинова.
Некоторое недоумение вызывают и другие места статьи Зензинова. Трудно как-то поверить, что Авксентьев и Зензинов — лица, занимающие центральные места в партии с.-р. (неважно, что в тот момент Авксентьев не входил в состав ЦК), лишь случайно узнали об обращении ЦК 11 октября. Как-то невероятно, что «правые» члены Съезда, протестовавшие против резолюции ЦК, не осведомили своевременно о своих шагах Омск. Они имели ряд совещаний перед пленумом Съезда 6–7 ноября. Кроме того, в Омске находилась специальная делегация от Бюро Съезда, которая должна была воздействовать на членов Директории.
Можно не сомневаться в том, что и Авксентьев и Зензинов (и особенно первый) отрицательно относились к позиции своего ЦК [549] . Но ведь вопрос в том, выявили ли они внешне достаточно определённо своё отрицательное отношение. В этом внешнем выявлении была вся суть дела — широкая публика не могла знать, что делается внутри партийных фракций. На поставленный вопрос приходится ответить отрицательно: Зензинов и позже отнёсся весьма легко к прекарной резолюции своего ЦК.
549
Н.Д. Авксентьев не был выбран в число членов ЦК партии, так как последний Съезд партии, по выражению эсеровской «Воли Народа», прошёл «под знаком большевизма».
«Прокламации нельзя приписывать решающее значение», — говорил Ключников в парижском докладе. Конечно, это так. Содействовала вся обстановка. «Прокламация» была лишь одним из «звеньев» в цепи фактов. «Прокламация, — правильно отмечал сам Авксентьев в цитированном письме товарищам своим на Юг, — была последним гвоздем в гроб Директории». «Лучшего подарка — по его мнению — реакция ждать не могла». Не находятся ли, однако, эти слова Н.Д. Авксентьева в некотором, по крайней мере, противоречии с коллективным заявлением бывш. членов Директории, напечатанным в харбинской газете «Маньчжурия» 15 декабря 1918 г.:
«Не злоумышленная деятельность эсеров, а давнишняя, особенно прочно свившая себе гнездо в г. Омске, надежда правых кругов на осуществление единичной военной диктатуры толкнула на борьбу с коалиционной демократической властью, на борьбу с целью её свержения, чтобы затем начать осуществлять классовую антидемократическую политику расправы за прошлое» [Зензинов. С. 166].
«Нет ни одного акта в деятельности Директории и поведении её членов, принадлежащих к партии социал.-революционеров, который давал бы право говорить об антигосударственности, подчинении приказам ЦК партии, стремлении «разложить» молодую русскую армию», — говорили бывшие члены Вр. Вс. пр. в том же заявлении 15 декабря. Они правы. Но в сущности, правительственное сообщение, во многом неудачное, обвиняло их больше всего в нерешительности, вызвавшей «сильное неудовольствие». В этом правительственное сообщение право. В правых общественных кругах — и не только в правых — отношение к эсерам было такое же, какое у эсеров к «контрреволюции», подчас мнимой. Эта своего рода «эсеровская боязнь», ведущая своё происхождение от ненависти к тому «роковому человеку» (т.е. к Чернову), влияния которого на партию боялся и сам Авксентьев, нередко заходила слишком далеко. Надо помнить, что в Сибири в руководящих органах партии сторонники «рокового человека» оказались в большинстве. У противников «черновцев» не хватало такта, а может быть и мужества, вполне определённо и резко отгородиться от бывших своих политических единомышленников. Это их вина. Мешал здесь отчасти и контрреволюционный гипноз, боязнь, при некоторой гипертрофической оценке значения левой общественности или «организованной демократии», потерять связь со своим политическим центром. «Третьей силы», на которую рассчитывали творцы эсеровской тактики в годы гражданской войны, не оказалось. Отсюда бесплодие их при создании новой государственной жизни. «Третья сила», которую они пытались создавать, фатально шла в большевицкое русло. Практически деятельность эсеровского ЦК в сибирский период разрушала то государственное дело, которое — плохо или хорошо — пытались делать другие. Для того чтобы доказать противоположное, надо прежде всего доказать, что весь текст Святицкого, подтверждаемый и другими источниками, представляет из себя нечто вымышленное. Пока нет оснований сомневаться, что черновским alter ego довольно точно изображены и настроения, и попытки действовать этих «левых» [550] . Поэтому так одиозна становилась в глазах многих, очень многих, а не только в несколько примитивном сознании не искушённых в нюансах партийной политики казачьих офицеров из атаманских противобольшевицких отрядов, формальная связь членов Директории с ЦК партии. В.М. Зензинов несколько наивно пытается представить партийную связь как выслушивание Директорией «мнений, соображений и предложений», исходивших от различных организаций: «Правительство не могло жить в безвоздушном пространстве, оно обязано было прислушиваться к мнению всех политических партий и с ними считаться» [с. 188]. В действительности, как было много раз установлено выше, связь с екатеринбургскими эсерами, с ЦК и Бюро Съезда не была только формальной — связь эта была гораздо более тесной [551] . В «плену» у ЦК Директория не была, но руки у неё были до известной степени связаны. Это было общее мнение общественных кругов, поддерживавших Сибирское правительство. Об этом, в сущности, говорят и Кроль и Болдырев [552] …
550
Чернов обвинял меня за то, что я выуживаю у Святицкого как раз всё «субъективное» и даже вычитываю нечто «противоположное» тому, что в книге имеется. Так как книга Святицкого в эмиграции является большой библиографической редкостью — её нет даже в пражском книжном фонде при Архиве, я вынужден делать большие цитаты. Тут же отпадают обвинения в искажении текста. Перед нами выступает подлинное изображение «черновцев» в эпоху Директории.
551
У Зензинова был даже особый шифр для сношений с ЦК партии [письмо Альтовского Ракитникову 20 окт. — «Кр. Арх.». XX, с.167].
552
Уорд и Пишон сделали даже Болдырева членом эсеровской партии. Не совсем понятным является до сих пор телеграфное обращение члена эсеровской партии Чайкина к Авксентьеву и Зензинову из Екатеринбурга 16 ноября. Оно гласило: «Данное Вами 23 сентября обязательство остаётся невыполненным. Создавшееся положение вынуждает меня задать Вам двоим прямой вопрос о сроке реализации обязательства. Недача Вами немедленно исчерпывающего ответа общественно обяжет меня обратиться к трём членам Директории с соответствующим открытым письмом. Прошу учесть характер Вашего обращения 23 сентября и смысл принятого мной на себя посредничества. В частности, на Вас, Владимир Михайлович, я возлагаю личную ответственность за поведение в данном вопросе третьего члена Директории, предварительное получение заверения которого Вы мне гарантировали честным словом». Очевидно, что напоминание было сделано перед собранием того «пленума» Съезда, о котором говорит Святицкий [см. выше с. 412].
Директория единодушно осудила антигосударственный акт ЦК эсеровской партии. «Мало того, — рассказывает Зензинов, — когда ген. Болдырев накануне самого переворота (в действительности 15-го) выезжал на фронт, он задал Н.Д. Авксентьеву вопрос, вправе ли будет он принимать на фронте суровые меры, до расстрела включительно, против лиц, которые будут уличены в разложении армии и создании внутри её каких-либо особых партийных вооружённых организаций? Н.Д. Авксентьев ответил ему на это утвердительно, и его ответ затем единогласно подтвердили все остальные члены Правительства» [с. 193]. Но Болдыреву не пришлось применять никакой репрессии, ибо никаких преступных организаций и замыслов на фронте не оказалось. Так говорил Болдырев при встрече с бывшими членами Директории в Японии. Но Болдырев не рассказал, как отнёсся он к отказу подчиниться его распоряжению о военных формированиях, которые шли в Уфе и отчасти в Екатеринбурге под своеобразным чешско-русским флагом.