Тракт. Дивье дитя
Шрифт:
А они корову обустроили, лошадь мельнику отвели, возвратились уж на вечерней заре, веселым-веселешеньки, поставили самовар, развели чаи да сахары… Егорка на скрипке играл – да и песни-то у него не нашенские, ровно что по сердцу царапает, а Симке и любо. А то еще принялся глупости болтать, Симку забавлять – и их смех за столом отчего-то Матрену разозлил. Она еле допила чашку чаю с молоком и засобиралась спать.
А лучше было бы пойти в трактир. Чай-то не согреет так, как водочка… а из-за Егорки неловко было. Что ж потом… придешь пьяная… а то и с гостем каким… Симке ништо, а Егорка…
– Что ж, Егорка, со мной, что ли, стелить тебе? – спросила, устраиваясь.
Зря спросила. Взглянул своими зелеными глазищами – как холодной водой окатил. Ажно передернуло. А сказал просто, совсем просто, будто и не смотрел этак:
– Не заботься, Матрена, ни к чему это. Я тебя не стесню, я так, на лавке – бродяга ко всему привычный, чай, сама знаешь.
Матрена и полезла на печь. А в душе у нее что-то делалось – то ли обида, то ли злость, то ли стыд, не разберешь сразу.
Думала, без сугреву долго засыпать будет, а – как легла, так и нырнула в сон, как в омут. И до самого утра более ничего не видела и не слышала.
Дождь пошел к ночи.
Егорка и Симка сидели в обнимку на лавке у печи, слушали. Слышно было, как лучина трещит, как обламывается, падает и шипит в кадке с водой, как рыжие тараканы шуршат да мыши возятся в подполье, как кричит сверчок, как на Симкиных коленях мурлычет Муська да дождь стучит по стеклу и царапает бревенчатые стены.
Ясный вечер был, золотой… откуда дождь натянуло?
Для того, чтоб друг друга понимать, им уже не нужны были слова. За этот день Егорка окончательно научился слышать голос Симкиной души – внутри он не задумывался и не заикался, лесной дар давался Симке куда как легче человечьей речи.
«Ты на мамку не обижайся, – читал Егор по раскрытому сердцу. – Мамка не плохая, это только кажется так. Она только слабая и бессчастная. Ей бы и браги не пить, а она водку с мужиками пьет – вот у ней душа-то от водки будто смытая… Раньше-то она много понимала, особливо – когда трезвая, а теперь вот ничего понимать не может… Разум ей сожгла водка-то…»
Егорка кивнул, чуть отстранил Симку от себя, взглянул в его лицо, в ярко-голубые глаза, отражающие маленький кусочек огня – улыбнулся грустно.
– Немного у тебя радости было, да, Симка-Серафим?
Симка ответил нежной улыбкой.
«Нешто… лес же вокруг, Егорушка! Как в деревне уж тошно сделается – я в лес убегу. Брожу, брожу… Никогда я не боялся ни заблудиться, ни – что зверь задерет меня… Звери-то льнут ко мне, чай, сам знаешь. Бурундучок спустится да на руке посидит – мягонький такой, сорока аль сойка вниз слетят поговорить, еще кто… Лиса-то эта о прошлом годе лисенят казала мне… а то медведь вышел из кустов-то и смотрит. Не шляйся, бает, тут, не дело тебе, а сам-то сердитый такой! Смешно мне стало, так убежал подальше смеяться-то, чтоб не обидеть его…»
– Ах ты… белочка…
«На что ты меня смешил? Птички-белки… Я ж, чай, знаю, что в лесу-то… такие вот, как ты… как величать-то их?»
– Лешие?
Симка еле удержал теплый смешок.
«Вот, лешие! Чай, леший, мамка сказывала, страшный да злой, всем одно горе делает. Я лешего не видал никогда – то ли не кажется он мне, то ли не водится у нас. А товарищей твоих… коли не видал, так чуял. Кто вы такие?»
– Лешие, Симка. Только не такие, как твоя мамка сказывала да как люди говорят. Хотя есть и страшные, есть и те, что беду несут людям, есть те, что мертвое берут, чтоб в мире растворить да жизни вернуть, а есть такие, вроде нас с тобой – сторожа жизни… И все мы – всякие разные, сколько ни есть – служим Государю, Царю Жизни, что над всем живым и мертвым на свете властен.
«Богу?»
– Бог, которому люди молятся – это капелька Государя, я думаю. Искорка. Не всё.
«Отчего?»
– Да люди-то все и не видят, да и ни к чему им. А если кто что увидал – так объяснить спешит по-своему. Попроще. Чтоб другие люди его поняли.
Симка согласно кивнул, заглянул Егору в лицо. Свет лучины горел в его глазах, как в глубокой воде.
«Егорушка, а отчего я леший?»
– Никак, отец твой лешим был. Сам, чай, знаешь, мамка-то твоя не шибко разборчивая… Да ты не вовсе леший пока, тебе еще человечью жизнь надо дожить… хотя, может, и раньше возьмет тебя Государь. Государь-то, чай, рад-радехонек будет, когда ты в лес уйдешь, птичка-белка. Природный хранитель… охота в лес-то тебе?
Симка обхватил руками Егоркину шею, ткнулся лицом в рубаху, прижался накрепко – и сквозь жар желания сбежать на волю с нежданно найденным названным братом, Егор отчетливо услыхал отчаянную мысль:
«Я б рад, Егорушка, так бы рад, что вот прямо сейчас же босиком побежал бы, особливо – с тобой, да только нельзя мне. Мамка загорюет…»
Егорка закусил губу, ощутив эту трещину в Симкиной душе, рану, делящую душу пополам. Мамка загорюет, значит… С людьми вырос, так научился за них душой болеть, в ответе себя чувствуешь… Ну да. Я тебе того не скажу, но мамка-то твоя давно уж помереть аль спиться должна была. Она нынче за твой счет на свете живет. Своим теплом ее греешь, своей кровью поишь… Не за то ли, что вся Прогонная тебя дурачком и приблудой зовет… Сколько ж Симкина душа еще выдержит, пока он не решится, как моя мама – босиком, в темный, холодный лес в октябре…
Будто отвечая его мыслям, вдалеке завыла собака. Егорка подавил судорожный вздох, задул лучину. Изба погрузилась во мрак.
«Чего ты?»
Егорка тронул в темноте Симкино плечо – и Симка тут же поймал его руку. Егорка тихонько рассмеялся, подтолкнул Симку на лавку, на ощупь укрыл тулупом.
– Чай, спать давно пора тебе… Завтра с утра поговорим еще. Все сговорим, успеем…
Симка хихикнул и зевнул, как котенок. Еще небольшое время Егорка слышал, как он возится, устраиваясь поудобнее, и обнимает свою кошку. Потом Симкино дыхание выровнялось – он спал.
Егорка несколько минут сидел рядом, слушая, как Симка тихонько дышит, как храпит Матрена, трыкает сверчок и шуршат в щелях между бревнами тараканы. Дождь стучал по кровле тяжело, горстями мелких камней, оттого в избе казалось теплее и уютней. Сонная полутишь убаюкала и Егора; он зевнул и уже хотел, было, пристроиться на другой лавке, у оконца – но тут зеленый рассеянный свет, еле заметный, чуть дрожащий, похожий на отблеск ивановых червячков в августовской ночи, мелькнул за мокрым стеклом.