Трактир жизни

Вкруг белеющей ПсихеиТе же фикусы торчат,Те же грустные лакеи,Тот же гам и тот же чад…Муть вина, нагие кости,Пепел стынущих сигар,На губах – отрава злости,В сердце – скуки перегар…Ночь давно снега одела,Но уйти ты не спешишь;Как в кошмаре, то и дело:«Алкоголь или гашиш?»А в сенях, поди, не жарко:Там, поднявши воротник,У плывущего огаркаСчеты сводит гробовщик.

Как

большинство людей моего поколения, если они, как я, выросли в литературных и даже точнее – литераторских традициях, я рано начал писать. Мой брат Н.Ф. Анненский и его жена А.Н. Анненская, которым я всецело обязан моим «интеллигентным» бытием, принадлежали к поколению 60-х годов. Но я все-таки писал только стихи, и так как в те годы (70-е) еще не знали слова «символист», то был мистиком в поэзии и бредил религиозным жанром Мурильо, который и старался «оформлять словами». Черт знает что! Мои приятели, теперь покойные лирики, Николай Кобылин и Анатолий Вигилянский (Вий), уже брали штурмом несколько редакций из тех, что поскромнее, и покойный Шеллер, вздыхая, капитулировал иногда перед их дранг'ом [1] . Но я твердо держался глубоко запавших мне в душу слов моего брата Николая Федоровича: «До тридцати лет не надо печататься» – и довольствовался тем, что знакомые девицы переписывали мои стихи и даже (ну, как было тут не сделаться феминистом!) учили эту чепуху наизусть.

В университете – как отрезало со стихами. Я влюбился в филологию и ничего не писал, кроме диссертаций. Потом я стал учителем, но – увы! – до тридцати лет не дождался – стишонки опять прокинулись, – слава Богу, только они не были напечатаны. Зато соблазнил меня на научные рецензии покойный Леонид Николаевич Майков, который дал мне написанную по-польски и только что тогда увидевшую свет грамматику Малецкого. Это и была моя первая печатная работа, напечатанная в журнале Министерства народного просвещения, а сколько именно лет тому назад, не помню.

С моим дебютом соединяется у меня два воспоминания: во-первых, Л. Н. Майков не изменил ни слова в моей статейке – добрая душа был покойный; во-вторых, ее отметил в «Аrchiv fer Slawische Philologie» [2] Ягич, тогда еще профессор нашего университета, теперь австрийский барон и академик. Статейка была хотя и невинная, но полемическая, а я – уж как это вышло, не помню – ее не подписал. И вот суровый славист отметил ее лишь двумя словами: «Wаrum anonym?» [3]

Упрек не прошел мимо. С тех пор ни одной полемической статьи я больше не написал, а анонимно напечатал за всю мою жизнь одну только, и то хвалебную заметку.

Иннокентий Анненский

Над высью пламенной СинаяЛюбить туман Ее лучей,Молиться Ей, Ее не зная,Тем безнадежно горячей,Но из лазури фимиама,От лилий праздного венца,Бежать… презрев гордыню храмаИ славословие жреца,Чтоб в океане мутных далей,В безумном чаяньи святынь,Искать следов Ее сандалийМежду заносами пустынь. Девиз Таинственной похожНа опрокинутое 8:Она – отраднейшая ложьИз всех, что мы в сознаньи носим.В кругу эмалевых минутЕе свершаются обеты,А в сумрак звездами блеснутИль ветром

полночи пропеты.Но где светил погасших ликОстановил для нас теченье,Там Бесконечность – только миг,Дробимый молнией мученья. В квартире прибрано. Белеют зеркала.Как конь попоною, одет рояль забытый:На консультации вчера здесь Смерть былаИ дверь после себя оставила открытой.Давно с календаря не обрывались дни,Но тикают еще часы его с комода,А из угла глядит, свидетель агоний,С рожком для синих губ подушка кислорода.В недоумении открыл я мертвеца…Сказать, что это я… весь этот ужас тела…Иль Тайна бытия уж населить успелаПриют покинутый всем чуждого лица? Не я, и не он, и не ты,И то же, что я, и не то же:Так были мы где-то похожи,Что наши смешались черты.В сомненьи кипит еще спор,Но, слиты незримой четою,Одной мы живем и мечтою,Мечтою разлуки с тех пор.Горячешный сон волновалОбманом вторых очертаний,Но чем я глядел неустанней,Тем ярче себя ж узнавал.Лишь полога ночи немойПорой отразит колыханьеМое и другое дыханье,Бой сердца и мой и не мой…И в мутном круженьи годинВсе чаще вопрос меня мучит:Когда наконец нас разлучат,Каким же я буду один? Когда на бессонное ложеРассыплются бреда цветы,Какая отвага, о Боже,Какие победы мечты!..Откинув докучную маску,Не чувствуя уз бытия,В какую волшебную сказкуВольется свободное я!Там все, что на сердце годамиПугливо таил я от всех,Рассыплется ярко звездами,Прорвется, как дерзостный смех…Там в дымных топазах запястийТак тихо мне Ночь говорит;Нездешней мучительной страстиОгнем она черным горит…Но я… безучастен пред неюИ нем, и недвижим лежу…. . . . . . . . . . . .На сердце ее я, бледнея,За розовой раной слежу,За розовой раной тумана,И пьяный от призраков взорЧитает там дерзость обманаИ сдавшейся мысли позор.. . . . . . . . . . . . .О царь Недоступного Света,Отец моего бытия,Открой же хоть сердцу поэта,Которое создал ты, я. Дыханье дав моим устам,Она на факел свой дохнула,И целый мир на Здесь и ТамВ тот миг безумья разомкнула,Ушла – и холодом пахнулоПо древожизненным листам.С тех пор Незримая, годаМои сжигая без следа,Желанье жить все ярче будит,Но нас никто и никогдаНе примирит и не рассудит,И верю: вновь за мной когдаОна придет – меня не будет.