Транквилиум
Шрифт:
– Дэнни совсем плохо, – сказала она. – Он умрет?
Глеб кивнул.
– Я ничего не смогу сделать, – сказал он. – Эти ариманитские штучки… может быть, ты слышала о них.
– Я много чего слышала. Не знаю, чему верить.
– Наверное, всему. Добавь разве, что они страшно расплачиваются за свои умения. Блистательное исключение – их высшие. Те умеют перекладывать расплату на головы паствы.
– Какие же мерзавцы…
Глеб пожал плечами, чуть повернулся к ней.
– Думаешь, я лучше? – спросил
Она вдруг задохнулась.
– Ты не представляешь, сколько грязи, крови… сколько предательств… ради чего? Ведь в конечном итоге – пустота… – он замолчал. Лицо его померкло. – Я так долго и много размышлял категориями: народ… страна… уцелеть… победить… – они затерлись, понимаешь? Что мне народ? Большая толпа… А – страна, власть, благо? Такая битая условность, такой иероглиф… Но ведь меня никто не спрашивает, что я думаю обо всем этом, да и сам себя я не спрашиваю…
– Глеб…
– Я так люблю тебя, что мне ничего не надо больше, а получается – наоборот… чем ближе я к тебе, тем все безнадежнее и безнадежнее…
– Но это неправда. Я…
– Да.
– Что? Что?
– Ты моя. Ты самая моя, настолько моя, что так не бывает, но так есть. Поверь: мне наплевать на корону, на долг, на судьбу. На честь. Лишь бы быть с тобой, просыпаться возле тебя… И – смешно – это так просто сделать. И – так невозможно, что…
– Но – отчего?! – она почти кричала.
Он спрятал лицо в ладонях и покачал головой. Он качал и качал, и это было почему-то самое страшное.
– Они… что-то сделали… с Билли? – она выговорила это, чувствуя, как слова обжигают губы.
– И это тоже, – сказал он глухо. – Но это… преодолимо. Я… найду ключик, я знаю… Хуже – другое. Понимаешь… – он вдруг усмехнулся какой-то жалкой и отчаянной усмешкой, – меня ведь нельзя любить. Помнишь, какая была Олив? А я… отлепился от нее… успел – почти вовремя. Потому что, когда тебя любят, хочешь поделиться тем, что у тебя есть… а этого нельзя. И – иначе нельзя. Вот и все. Тебя хватит на полгода, не больше, – закончил он неожиданно жестко и отстранился.
– Поделиться? – тупо спросила Светлана. – Поделиться – чем?
Глеб не ответил. Он смотрел в другую сторону. Там, за кормой, небо будто намокло.
– Шквал идет, государь, – сказал кто-то сзади.
– Шквал, – согласился Глеб как-то виновато.
Светлана обернулась. Капитан смотрел на них укоризненно.
Туча была уже смоляной – и на полнеба. «Единорог» держал пока все паруса, идя под крутой бакштаг. На лаге было тридцать семь узлов. Левые корпуса почти ушли в воду, правые резали воздух. Палуба гудела и вибрировала так, будто под нею изнемогала мощная машина. Больше часа удавалось держаться на краю урагана, обгоняя валы, проходя их плавно и медленно, под острым углом. Тысяча сто тонн
Но скорость перемещения урагана вряд ли была меньше шестидесяти узлов. Он нагонял, и нагонял уверенно.
Ветер пока был тоже терпимый – узлов пятьдесят. Паруса на пределе, но – держат его.
Длинные валы перечеркнуло наискось, изъязвило пенными рваными волнами.
Температура упала градусов на десять.
На островах Жемчужного такие ветра нежно зовут «раскатиками». Они приходят зимой и бушуют по три-четыре дня кряду. Выворачивая деревья и подмывая берега. Часто после раскатика выбрасывает на берег обломки мачт, круги, вамбуровые койки и жилеты…
Вверху туча обогнала «Единорог»: будто пальцы черных рук нависли над кораблем. Переплетающиеся пальцы…
С посвистом, как по железу, ударили по парусам первые струи ливня. И тут же – первый раз! – взметнувшийся гребень прокатился по палубам. Глеб отвернул лицо – но ударило по ногам. Сразу стало скользко. Он посмотрел на барометр: стрелка уперлась в латунный гвоздик.
– Государь, идите в каюту! – прокричал на ухо капитан. Глеб помотал головой.
С пушечным грохотом лопнул летящий кливер. Боцман задудел, матросы кинулись…
Высокий вал с колышущейся пенной вершиной шел в правую скулу, сминая другие волны. Они исчезали – или взлетали на него и взрывались белыми бомбами. Накроет, подумал Глеб.
С жутким скрежетом – так скрежетала бы великанская заржавелая кровать под тяжестью мамонта – «Единорог» вскарабкался на вал, застыл надолго, перевалился на правый бок и заскользил, все набирая скорость падения…
Вода была густо-зеленой.
– Не вывезет, – сказал капитан. – Порвет нас, порвет – как корову на льду…
– Стыдитесь, – сказал Глеб – и вдруг сам не услышал своего голоса.
Будто ворох шелестящих листьев обрушился на них. Маленькие птицы – миллионы маленьких птиц! – носились, несомые бурей, разбивались о снасти, ударяли в руки, лица… Крик их заполнил все. В секунды корабль превратился в кладбище. Перья и кровь не мог смыть хлынувший ливень. Упал, взмахнув руками, матрос – и был тут же снесен за борт. Страховочный конец лопнул, как шнурок звонка, дернутый в раздражении.
Впереди – сомкнулась тьма.
Не слышно стало ничего, кроме воя ветра. Капитан отдавал команды жестами рук.
Лишь штормовое вооружение осталось через минуту. Синие, в ладонь толщиной, брезентовые треугольники фок– и грот-стакселей. Их тяги хватало, чтобы не терять управляемости.
Валы теперь шли сзади и справа. Гребни достигали мостика. Мачты мотало резко, почти било. Как там марсовый…
Сзади нарастал трепещущий свет.
Глеб поднес к глазам часы. Без четверти четыре. Слово «Альдо» еще угадывалось на крышке.