Translit
Шрифт:
Ой-ой-ой… нехорошо все получается, не хорошо.
Кто-то звонит. Кит.
– Просто убедиться, что ты не забыл маршрут, – смеется она в трубку.
– Чуть не забыл, – признается он. – В последнюю минуту опомнился.
– Ты вот что… – Кит медлила, потом решилась. – Ты не особенно много подробностей маме рассказывай, ладно? Подробности – страшное дело, ты ведь знаешь?
– Подробности?
– Я тут сижу и думаю о… как бы это сказать, о природе лжи, видимо. – И она опять засмеялась, смутившись от чрезмерной точности формулировки. – Сказать тебе, что я думаю?
– Скажи.
Он стоял с чемоданом на палубе. Ему не особенно хотелось разговаривать сейчас с Кит – и вообще с кем бы то ни было разговаривать. Ему хотелось найти свою каюту, разложить вещи, принять душ, переодеться… или, может быть, даже прилечь на полчасика. Тяжелый был день – неважно, где именно, в Берлине ли, в Хельсинки, теперь уже это не имеет значения. Но Кит тут ни при чем: она сидит и думает о природе лжи, и это он спровоцировал ее на такие мысли. Ему и расплачиваться.
– Я коротенько, – извиняющимся голосом лепечет Кит, – я просто не могу не поделиться. Мысль тут одна такая, интересная… насчет того, что ложь может прекратить осознаваться как ложь, если добавлять и добавлять к ней новые подробности. Тогда она начинает выглядеть как правда – и легко спутать. У меня сейчас телевизор включен, немецкий канал, ZDF, ну и идет передача про Берлин… про берлинские парки, и я вдруг ловлю себя на мысли: хорошо, что он сейчас в Берлине, удивительный город… и все такое, понимаешь? Хоть я и знаю, что ты в Хельсинки! Но вот – несколько подробностей по телевизору – Тиргартен, пеший путь от Берлинского зоопарка до Бранденбургских ворот, липы… и я забываю, что ты не в Берлине. И мне уже надо убеждать себя, что ты не в Берлине. Я это к тому… ты не очень детально маме свой вымышленный маршрут рассказывай, а то ведь… – Кит замолчала.
– А то ведь – что, Кит? Хельсинки в Берлин превратится – ты это имеешь в виду?
– Знала бы я еще, что я имею в виду, – вздохнула Кит. – Нет, не это, конечно. Тут чисто теоретическая проблема такая – может быть, к тебе даже и отношения не имеющая: что ложь в некоторых случаях начинает утрачивать признаки лжи… собственно, и все.
– Ты чего-то боишься, Кит?
– Нет-нет! – с поспешностью отозвалась она. – Нет, что ты… я это все так, вообще, говорю. Мне просто сама мысль, ну про подробности, забавной показалась – если ты понял мысль.
– Угу, – сказал он, – я понял.
– Ты, может быть, занят сейчас – отрываю я тебя от чего-то?
– Да нет, я на палубе стою… с чемоданом. И думаю, в каком направлении мне к каюте моей двигаться.
– A-а, прости тогда… ну, иди ищи каюту, потом поговорим.
Вот… как-то неловко разговор закончился – словно он не понял или не хотел понять Кит. А он, между тем, еще как понял, только думал уже о другом: о том думал, что умнице-Кит прямо вот сейчас удалось поймать за хвост неуловимейшую для русского сознания немецкую пословицу о дьяволе, прячущемся в подробностях: «Der Teufel sitzt im Detail». И он усмехнулся русскости Пастернака, вспомнив: «Всесильный бог деталей…» – нет, как же все-таки он любит это стихотворение и эту вот строку! Но только русский (причем с ног до головы русский) мог увидеть в дебрях деталей – Бога… ах, Ваше Неметчество, дорогой Борис Леонидыч, и опять подвело Вас кауфманианство, получается… не в обиду, конечно, будь сказано.
«Der Teufel sitzt im Detail» он услышал давным-давно – и запомнил сразу, но как-то не воспользовался, ни к чему было, да и не очень понятно, честно говоря… но только он знал, что пословица все равно кружит где-то поблизости, дожидаясь своего часа быть понятой. И час, значит, настал, Кит взяла пословицу за руку и привела к нему.
То, что сделала Кит, требовало обстоятельного анализа, требовало длинной-предлинной прогулки с размышлениями – причем прогулки не по палубе и без чемодана, а… а в хоть и случайно выбранном, но знакомом месте: чтобы ничто новое снаружи не отвлекало внимания. Для такого анализа не было у него сейчас ни условий, ни сил, но обойтись вовсе без анализа после разговора с Кит – это, увы, невозможно.
Ибо пришло время понять, кто же все-таки – ангел или бес – путешествует вместе с ним из Москвы в Копенгаген.
Ах, он давно уже знал, что все в мире (за исключением Курта!) лгут, кто больше, кто меньше – дело не в этом, а в том, что принцип «не соврешь – не проживешь» есть не русский способ видеть мир, а общечеловеческая – подсознательная, если угодно, – стратагема. И где-то около нее крутится «ложь во спасение», известная всем языкам и народам. Так все-таки… ангел или бес?
Изначально-то, видимо, ангел: ложь во спасение – ангельская прерогатива.
Я-не-скажу-тебе-того-что-тебя-обеспокоит.
Я-не-скажу-тебе-того-что-заставит-тебя-волноваться.
Я-не-скажу-тебе-того-что-потребует-от-тебя-действий.
И сколько же – в целом – парил надо мной ангел? Полтора часа – от Москвы до Твери? Оказавшись вне досягаемости, я должен был тут же набрать телефон мамы и сказать ей: «Мама, ты только не паникуй, но я три минуты назад проехал Тверь». Сказать это в час ночи? Дескать, еще три минуты назад мы могли бы увидеться, но теперь – поздно…
Нет, так не есть правильно. Ангел все еще был со мной, по крайней мере, в начале перегона «Тверь – Хельсинки», да фактически и всю ночь, до Выборга. Вот тогда и надо было набрать телефон мамы: «Мама, ты только не паникуй, но я в Выборге». – «Господи… что ты делаешь в Выборге?» Этакий шок на рассвете, в семь ноль-ноль, когда мама еще спит или только что проснулась – вместо «доброе утро»… нет-нет, рано. Ангел продолжает парить надо мной!
Хотя ведь… подробностям, о которых говорила Кит, – этим подробностям уже много часов: Белорусский вокзал, купе с немцами и… что там еще было. Бес уже где-то поблизости – не в моем ли купе, один из немцев… Мама, ангел оставил меня, я теперь путешествую с бесом, ты-только-не-паникуй!
Дальше уже скоро Хельсинки, так ведь? Так, – отвечает ангел… неужели он все еще рядом? Он рядом, ибо «Мама, я прибыл в Хельсинки, я не хотел рассказывать тебе об остановке в Твери, чтобы нам не увидеться и ты не…» – этого даже не успел бы договорить, уже прозвучал бы встречный вопрос: «Почему ты не хотел увидеться?»
У него нет ответа на этот вопрос… прости его, ангел. Прости его – и отгони в сторону беса: не твое, дескать, время, бес!
Когда на его часах был Хельсинки, на маминых был Брест и купе в том же составе: немцы, заедающие швепс марципаном и ведущие разговоры о Рильке, и ах-как-все-хорошо, ах-как-все-по-прежнему, ничего не будет меняться еще долго, до Берлина, нет, до Гамбурга, нет, до самой датской границы, это ведь то же самое направление, поезд просто идет дальше… Ангел, ты еще тут? Да, – отвечает ангел и тяжело вздыхает – не очень, конечно, тяжело, поскольку – ангел, но, во всяком случае, так тяжело, как может.
И потом – целый день в незнакомом городе, пусть это и безопасный Хельсинки… Понимаешь ли, ангел, даже безопасный Хельсинки – все равно не купе с уже не чужими немцами, сроднились в дороге, понимаешь ли, ангел, и едем себе тихо, главное – в том же составе! – сначала по Польше, потом по Германии, вместо того, чтобы мотаться по Хельсинки и грузиться на паром… кто его знает, что за паром, водный транспорт не всегда надежен, бывают подводные рифы, отойди, бес, тут с ангелом разговаривают!