Транспортный вариант
Шрифт:
Они подъезжали к Курскому вокзалу. Внизу, ниже уровня Садового кольца, мелькнула гофрированная крыша громадного зала для пассажиров, прямо напротив, под арку транспортного управления внутренних дел, улица Чкалова, сорок, въезжала машина.
— Какие «меры розыска», Антон? — спросил Денисов. — Тормози!..
Сабодаш сбросил скорость.
— Ты знаешь! — Антон уже догадался о своей ошибке. В зеркале показались его расстроенные глаза. — Я плохой дипломат! Мне легче, наверное, было б один на один с ним, как Белогорлова… Может,
Денисов покачал головой:
— Останови у автомата: надо предупредить Бахметьева, а он поставит в известность Сапронова.
— Так все хорошо началось, — сказал Антон, Денисову стало жаль его. —
Разговаривали меньше двух минут!
— Позвоним. И надо ехать в пансионат, Я до конца не уверен. Но думаю, он уже скрылся.
11
— …Все открылось мне, как всегда, вдруг! И без связи с предыдущим. Я не умею логически мыслить, просто:
чувства приводят меня к готовым выводам. Последний раз я видел его, когда мы вместе ехали в электропоезде.
Народу в вагоне почти не было. Я сидел у окна и думал об отце. О том, как мы с матерью везли урну с его прахом из крематория на кладбище в
Востряково. Ездили вдвоем, урна лежала в сумке, которую я вез. «Та-акое горе!..» — повторяла мать поминутно. На нее больно было смотреть. А вокруг стояла весна. Самое начало мая.
Только что прошел первый ливень. Земля в Вострякове парила, и на памятниках сверкали ослепительные капли.
Кроме матери, все кругом были полны еще этим коротким ливнем, теплом и испарениями, ароматом пробуждающейся зелени. Никому не было дела до ушедшего из жизни человека, которого оплакивала моя мать. «Таакое горе!..»
Фраза эта как-то соседствовала с другой, сказанной при мне в адрес адвоката человеком, с которым я связал свою судьбу: «Погиб! Подумаешь, ка-акое горе!..» Начиная какое-нибудь дело, не думаешь, что годдругой спустя твоим самым большим и несбыточным желанием будет — вернуться к тому, что ты когда-то высокомерно отверг. В сутолоке отделяешь поступки от их последствий напрочь! Только потом, когда видишь горестный результат, недоумеваешь: «Откуда? Что к этому привело?..»
Мы проехали Москва-Товарную. Приближался Речной вокзал. Страшная мысль пришла мне в голову: "Изза этого человека я сломал свою жизнь. Я убил своего мертвого отца, потому что он умер бы во второй раз, узнав правду обо мне. «Что ты наделал, милый? — обратился я мысленно к себе как к самому дорогому мне, глупому, чрезвычайно неудачливому существу. — Ну что ты наделал?» Я вспомнил женщину, которую видел в Коломенском на путях. Я узнал ее: Она подвозила в машине к Калининграду — замкнутая, самостоятельная. Абсолютно ни к чему не причастная. Мой напарник все так же продолжал смотреть в окно, потом поднялся.
Тут я вдруг понял: он попытается убить меня, как ту женщину. Я уже носил с собой нож. Ненависть связывала нас крепче любви.
— Кто из вас предложил выйти в тамбур? Вы? Он?
— Он сам предложил. Я словно чувствовал что-то:
мне не хотелось подниматься. К несчастью, я никогда не понимал сигналов моего тела. Командовал им только с помощью хлыста. Больше всего — если бы меня спросили тогда — я хотел бы возместить ущерб, который нанес, и потом до конца жизни вносить недостающую разницу, вернуться к тому, что было до моего с ним знакомства… Он словно что-то почувствовал, вскользь взглянул на меня. Я сжал в кармане нож… Мы вышли в тамбур.
Впереди были Речной вокзал, Автозаводский мост, железнодорожные платформы. Мы стояли лицом к лицу. За его спиной в стекле мелькала кое-где в снегу прошлогодняя прелая трава, горки тарной дощечки. Взгляд мой тащился по городской свалке… В эту секунду он подскочил.
— Помните, что было дальше?
— Нет, инспектор. Очнулся в институте Склифосовского. Весна, апрель.
Как только мне разрешили, я попросил, чтобы позвонили в милицию. Сделать добровольное признание… Вот все. Ночью я вспоминаю мать, она сказала бы:
«Что ты наделал, милый? Что ты с собой сделал?»
Дорогу впереди ремонтировали — мутные сигнальные лампочки отгораживали тротуар и большую часть мостовой. Прижимаясь к наскоро сшитому мокрому забору, шли люди. В оставшемся для транспорта узком длинном канале машины двигались вплотную друг к другу со скоростью гребных судов. Валил снег.
— Так все хорошо начиналось, — Антон снова показался в зеркале. Он все еще не мог остыть.
— Кто знает, — сказал Денисов, чтобы его успокоить. — Может, это к лучшему.
Вокруг было серо, пасмурно.
После двух-трех отчаянных маневров Антону удалось пробиться вперед, свернуть на набережную. Движение здесь было односторонним, «Москвич» выскочил в левый ряд, резко пошел вперед, равняясь на большие классные машины.
За парапетом виднелась мутная, подернутая сероватым налетом Яуза.
— Достань мне папиросу, — попросил Сабодаш.
— С какой стороны?
— Справа.
Денисов перегнулся через сиденье, достал папиросу, прикурил от вмонтированной в приборную доску зажигалки. Антон губами, не отрывая глаз от дороги, поймал мундштук.
— Сто лет не курил…
Фраза вернула Денисова к его мыслям.
"Мера благодарности. До какой степени обязаны мы друг другу? Насколько связаны чужой услугой? — Перед этим он уже пытался объяснить то же
Бахметьеву. — Удалось ли, если не до конца понимаешь сам?
Чем мы обязаны прохожему, давшему двушку, чтобы мы могли позвонить, когда кажется, что от этого телефонного звонка зависит вся жизнь? Кем он становится нам потом, этот человек? Другом, которому мы всю жизнь обязаны, или тем0 с кем при случае, следует расплатиться двумя копейками…"