Трава, пробившая асфальт
Шрифт:
— Ладно, уж накормим тебя, — буркнула няня и вышла из палаты.
Я посмотрела на Любку — узнала она меня или нет? На лице Любки — ноль эмоций. Наверное, забыла за пять лет, а на территории интерната мы никогда не встречались, у каждого корпуса было свое место для гулянья.
Про Люсю расскажу подробнее. Ее физическое состояние было куда лучше моего — руки совершенно здоровые и речь нормальная, лишь ноги стянуты в коленях, сведены так, что не могла ходить, передвигалась на коляске. С таким состоянием вполне можно было и дальше учиться. Однако Люся, пока жила дома, окончила всего один класс, потом с ногами стало хуже, и она перестала ходить в школу. Почему не стала учиться дома? И почему ее определили
Раздали обед. Я посидела, подождала няню, думала уже, что никто не придет и здесь будет та же свистопляска с кормлением. Но няня заглянула, окинула взглядом палату. Не услышав от меня никаких просьб, хотела было уйти, но Люся мягко попросила ее покормить меня. И няня, усевшись рядом, начала меня кормить с явной неохотой.
Вечером, уже лежа в постели, я почувствовала, что в душе появилось какое-то новое чувство — смесь безрадостного спокойствия и тупого равнодушия. Нехорошее чувство, не надо ему поддаваться. Главное, не ослабеть и не распластаться на койке раньше времени, ведь хронические лежачие больные, махнувшие на себя рукой, как правило, уже никогда не поднимаются… А мне никак нельзя становиться лежачей!
Однако, несмотря на внутреннее сопротивление, моя жизнь в «слабом» корпусе будто потекла по наклонной плоскости. Я стала равнодушнее к себе самой, нянечки все неохотнее садились кормить меня, окружающие уделяли мне минимум внимания, а я их ни о чем и не просила. Умом понимала: если не найду выход из сложившегося положения, то меня затолкают в 25-ю палату, где обитают клинические идиоты, которых тоже надо кормить с ложки. При идиотах находилась своя нянечка и был свой метод кормежки — всю еду помещали в большущую чашку, похожую на тазик. А может, это и был тазик. Так вот, в этот тазик крошили булку хлеба, потом наливали суп, вываливали второе и третье. Все смешивали, и этой массой кормили идиотов. Крошево как для свиней! Но идиоты ели с удовольствием, не выказывая недовольства и не проявляя гастрономических претензий. Я по своим физическим возможностям сильно уступала рукастой Люське и даже слабоумной Любке. Так что, наверное, не буду особо выделяться среди идиотов, если меня пристроят к их общей кормушке…
Однажды в палату зашла нянечка Нинка, сумасбродная бабенка, у которой все разговоры сводились к сексу — о чем бы ни зашел ее разговор, он неизбежно заканчивался темой половых отношений. Нинка зашла поговорить с Люськой, которая здесь считалась самой нормальной: нет косоглазия, спастики, гиперкинезов, да и речь чистая. Они вволю похохотали после того, как Нинка рассказала, как была вчера на природе и имела бешеный успех у противоположного пола. А уходя, Нинка обернулась в мою сторону и прошипела:
— У-у-у, косссачка!
Косоглазая, значит. Сейчас я бы нашла, что ей ответить, а тогда только опустила голову. Да, развилось сильное косоглазие, которое невозможно остановить, и это больно сознавать. Косоглазие — беда многих ДЦПшников. Мое косоглазие не врожденное, на детских фотографиях глазки не косят, взгляд прямой, оно прогрессировало в подростковом возрасте. На начальной стадии его можно было исправить постоянным ношением специальных очков, изготовленных на заказ, стоило все это дешево — полтора-два рубля, от силы три. Детдомовские работники кое-какую заботу проявляли — время от времени призывали поменьше читать, обвиняя в моем косоглазии любовь к чтению и даже пугая, что я совсем окосею и ослепну. Чтение целыми днями без корректирующих очков, несомненно, усугубило мое косоглазие, но без книг я жить не могла. В Прокопьевском ПНИ меня тоже не осмотрел окулист, и никаких очков у меня не было. Я бы сама их купила, мелкими деньгами располагала, но не могла это сделать без рецепта и посторонней помощи. Зато проживающие по соседству тетки не скупились на страшилки:
— Ой, не доведут тебя, Томка, книги до добра…
К этому возрасту я уже знала, что обзываются те, у кого много злобы, кто не состоялся как личность, кого тоже постоянно шпыняют, и, чувствуя пустоту внутри себя, они и выплескивают злобу на того, кто, как им кажется, еще несчастнее их.
На память приходят рассуждения американского психолога Дейла Карнеги о том, что никто никогда не бьет мертвую собаку. Что толку пинать мертвую собаку? Взять с нее нечего и завидовать нечему. А вот если вас постоянно задевают, значит, у вас есть то, чему можно позавидовать. То есть мне завидовали…
Вязальный цех
С Люсей, соседкой по палате, я подружилась. Она иногда помогала меня кормить, но было неудобно просить ее об этом часто и безвозмездно. И я предложила ей взаимовыручку. Однажды после обеда, когда она, как обычно, сидела на койке, сложив руки на коленях, я сказала:
— Люсь, у тебя же руки здоровые, почему бы тебе не вязать вещи? Хотя бы одежки для малышей. У тебя бы их покупали, глядишь, заработала бы, не лишняя копейка.
Даже живя в ПНИ, я знала, что тогда, в 1979-м, прилавки детских магазинов не ломились от товаров. А многие вещи, в том числе вязаные, были в дефиците. Кофточки, шапочки и шарфики чаще всего вывязывали внукам добрые бабушки, но ведь не у всех есть бабушки, умеющие вязать.
— Я знаю, как набирать петли, а вот когда вяжу, путаюсь. И ничего не получается, — сокрушенно ответила Люся.
— Давай я с тобой позанимаюсь. Руки у меня плохие, но все вязальные ходы знаю. Я помогала в детдоме девочкам. Тем, кто, так же как и ты, вначале не мог освоить вязку. А за это попрошу тебя кормить меня, когда няни не приходят.
— А из чего будем вязать? На что покупать нитки? Я же пенсию на руки не получаю. Может, ты ее получаешь?
— Я тоже не получаю. Но для начала необязательно вязать из новой пряжи. Можно, к примеру, распустить мой свитер.
— А тебя не заругают за этот свитер? — засомневалась Люська.
— Кто? Это же мой личный свитер, могу делать с ним все, что захочу, — заверила я, довольная своей находчивостью.
Распороли по швам мой зеленый свитер, совсем еще целехонький (уж очень мне хотелось начать производство), и распустили на нитки. Люська связывала нитки узелками и сматывала в клубок.
Сначала я ее научила вязать английской резинкой, так как она самая легкая и запомнить ее проще простого. Я сидела рядом и подсказывала, какую петлю нужно провязать. Старалась особо не умничать, чтобы не обидеть Люсю, и здесь помог горький детдомовский опыт, там меня научили вести себя скромно, мигом окорачивали, едва во мне просыпался гордый черт. Один истошный ор Анны Степановны Лившиной чего стоил, до сих пор в ушах звенит. Когда Люська освоила английскую резинку и обычную вязку лицо-изнанка, мы вдвоем смастерили детский чепчик, который тут же купила одна молодая няня. Главное — почин!
Потом у нас с Люсей пошли другие детские вещицы, сразу находившие своих покупателей. Заработки непостоянные и небольшие, два-три рубля, зато как изменилось отношение окружающих. Все оценили мои организационные способности и Люсины вязальные навыки. Хвалили нас чаще вместе, мол, молодцы девчонки, вон какое нужное дело затеяли. Я и сама гордилась нашим маленьким вязальным цехом.
Теперь няни сами приносили нам старые вязаные вещи, Люся их распускала, а я придерживала распускаемую тряпочку, чтобы ей удобнее было мотать.