Травля лисы
Шрифт:
— Есть, — ответил Петрухин. — Но отвечать вы не обязаны.
— Ладно, отвечу… если и вы на мои ответите.
— Попробуем.
— Ну, пошли тогда пиво пить. Какой тут, к черту, пленэр с эскизами?… Пиво-то пьете, детективы частные?
— Пьем, — за двоих ответил Петрухин. Спустя четверть часа они сидели за верстаком, в окружении картин, глиняных и деревянных скульптур в компании художника и пистолета.
— Лиса! Я любил ее… Я, мужики, любил ее и, вероятно, люблю сейчас. Хотя… последняя фраза построена неверно и следует сказать, что я люблю ее невероятно. А она — тварь. О, как она подла и жестока. Она готова пройти по головам к своему успеху. Да, собственно, она всегда так и делала: шла по головам, по людям, по судьбам… Вы, может быть, считаете, что я говорю ерунду? Что это во мне играют оскорбленные мужские амбиции? Дескать, бросила красотка неудачника, а он теперь хочет вдогонку отыграться, облив ее грязью?
Думайте, мужики, что хотите. А лучше всего — не думайте вовсе, пейте пиво пенное — интеллектуальная мощь будет широченная. Но я говорю вам правду: Лисичка в принципе могла бы служить моделью Влекущей Стервы… Но где, господа, тот мастер, который раскроет ее характер? Я — не берусь. А она… она абсолютно рациональна. Она строит свое европейски-стерильное будущее и походя разбивает сердца… да, да, ОНА РАЗБИВАЕТ СЕРДЦА. Но, кажется, сама она этого не замечает. Вернее, не считает нужным замечать.
Она прекрасно разбирается в людях… это, видимо, наследственное. Как-то Таня рассказывала мне, что ее маман (а она ведь, Таня-то, из очень простой семьи) обладала невероятным даром. Маман была буфетчицей в советской разливухе системы «чебуречная», где и поила трудящихся, а вкупе с ними и тунеядцев, портвешком… была такая эпоха, еще до Горбатого… Так вот, маман точно знала, кто будет пересчитывать сдачу, а кто — нет. Она не ошибалась. Она не ошибалась никогда! Ни с трезвыми, ни с пьяными. Она видела клиента с порога. Навскидку и насквозь. Старых и молодых! И в соответствии со своим могучим даром недоливала, недодавала, обсчитывала… Таня была в восторге от маминого таланта. И изрядная часть этого высокого дара ей передалась.
Да, да… ей передалась часть мамашиного таланта — она умеет заглядывать в человека, находить в нем слабинку и — подчинять, строить под себя, под свои интересы. По большому счету ей не нужен никто. Никто! Даже сын… Да, да! Я вижу ваш, Леонид, удивленный взгляд… вижу, вижу. Но, как нынче принято говорить, за базар отвечаю. Давненько уже, когда только-только мы с Лисичкой сошлись… а время было чумовое, горбачевское, перестроечное. Эйфория в жопе играла, и считалось тогда, что я большой художник с большим будущим… вот тогда мы сошлись. Я голову потерял от ее молодости, а она неверно оценила мою стоимость в баксах… ошиблась, значит! Так вот: довольно скоро Таня залетела. Залетела, и мы стали ждать ребеночка. Я в ту пору почти не пил… Да и зачем, судари вы мои? И так хмельной был, без водки. В голове — восторг и северное сияние… не в смысле коктейлей, а в смысле полного поглупения от простого человеческого счастья, от горизонтов бескрайних. От Лисы, мужики, от Лисы. Она, надо отдать ей должное, умеет создать у мужика иллюзию счастья и любви. И ты ей веришь. И думаешь, что она на всем белом свете видит только тебя, дышит только тобой и живет только ради тебя.
Однажды вечером зашел у нас с Лисичкой разговор о будущем нашего сына, нашего Никиты… да, да, граждане сыщики, именно Никиты. Я ведь Никитой хотел сына-то назвать, и Таня моя мне не перечила, а говорила: да, конечно. Обязательно будет у нас Никита Владимирович… Но потом все сумела повернуть по-своему. Да так, что я даже и не заметил. Так вот, зашел у нас разговор о будущем Никиты. Лисонька и говорит: вот… он будет такой, он будет сякой, он получит Нобелевскую премию. Я отвечаю: при чем здесь Нобелевская премия? Был бы человеком…Э-э, говорит моя Таня, человеков вокруг — тьма. Об них ноги вытирают. Быть человеком — все равно что быть ковриком. Пройдут по тебе и не заметят. В жизни нужно добиться такого положения, чтобы это ты мог о других ноги вытирать… Ой, говорю, Тань. С душком философия-то… Да и вообще, говорю, пусть Никитка сам свою жизнь строит… Нет, говорит она. На самотек пускать ничего нельзя. Настоящего победителя надо строить!… Постой-постой, говорю! А если он сам не захочет? А если он, не дай-то Боже, родится как у Кати девочка?… А у Кати — это сестра моя двоюродная — девочка родилась ненормальная, даун. А-а, говорит моя Таня, как у Кати? Таких, как у Кати, и из роддома брать незачем. На них время тратить — нерационально, бессмысленно. Таких надо ОТБРАКОВЫВАТЬ. Представляете! Нет, вы представляете? Меня аж передернуло всего… Вот тогда я первый раз что-то про нее понял. Впрочем, я тут же убедил себя, что я не прав. Лиса всегда умела добиваться нужного эффекта. Умела она закомпостировать мозги. Причем сделать это так, что ты ей верил. Ты себе не верил, а ей — верил.
Всех, кто встречается на ее пути, Лиса использует. Свою мамашу Таня переросла на голову. Или на две… Не знаю, не знаю и не хочу сравнивать даже: мамаша ее, которая всего на четыре года меня постарше, в другое время росла. Она запросто обсчитывала пьяных, недодавала по пятнадцать-двадцать копеек, но ей в голову не приходило, что больных детей нужно ОТБРАКОВЫВАТЬ… Теперь вы меня поняли?
Они просидели за пивом около часа, расстались приятелями. Дали совет художнику — пистолет с собой не носить. Тот согласился, что — да, не будет, но у партнеров осталось мнение, что будет за милую душу…
— Что же? — сказал Петрухин. — Один кружочек в своей схеме можешь перечеркнуть. Наш Пикассо вне подозрений.
— Но есть еще новая жена Старовойтова, — сказал Купцов. Партнеры сидели в том самом кафе, откуда звонила Любовница. — Она, кстати, моложе господина художника на семнадцать лет. Тоже, знаешь ли, фактик многозначительный. Наводит на некоторые не особо глубокие мысли.
— А смысл? Какой ей смысл давить на Лису?
— Ревность, Дмитрий. Банальная бабская ревность.
— Кажется, Старовойтов не давал таких оснований, — возразил Петрухин. — Он, если я понял его правильно, с Лисой контактов не имеет.
— В общепринятом смысле — да, — согласился Купцов. — Он не ездит к своей Лисичке трахаться, не пишет ее портретов. Но он вполне мог в нетрезвом состоянии рассказать своей Ирине то же, что и нам. На тему: стерва, блядь, но я все еще ее люблю… Вот тебе и ревность. Да еще скрытая, загнанная внутрь. Динамит, Дима. Молотов-коктейль!
— Сермяга в твоих рассуждениях, конечно, есть. Но это всего лишь одна из версий. Более того: теперь, когда я услышал рассказ господина художника, я думаю, что врагов у Лисы может быть гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Но нам нужен только один… всего один.
Петрухин прикурил, помолчал, глядя на Купцова сквозь дым, и добавил:
— Всего один, но озлобленный настолько, что прислал киллера. Это не может быть случайный человек… Это кто-то из ближнего круга. Он рядом. Он совсем рядом. И наша задача — вычислить его… Что с распечатками, Леня?
— Будут только завтра утром.
— Э-ге ж, хлопчик… теряем время. Совсем не тоже. Предлагаю в целях более плотного использования служебного времени: а) затеять пьянку; б) провести оперативное мероприятие «Гадалка».
— Кинем монетку, — предложил Купцов. Кинули. Выпала «Гадалка».
Последнее время… странные слова какие: «последнее время»… Последнее время Татьяна Андреевна Лисовец жила в сумерках. Не в тех романтических сумерках, где признаются в любви, читают Блока, где уснувшая река, белеющая перчатка, шуршащие у огня лампы мотыльки и беспечность, беспечность… Последнее время Таня Лисовец жила в тревожных сумерках большого города, где все — двусмысленность, ложь и опасность… где живет и каждую секунду множится страх. Где крик «скорой», где оборотни улыбаются белозубо, где витрины-витрины-витрины и нет проблемы с одноразовыми шприцами, где мертвые всадники на рассвете растворяются над Финским заливом… Это сумерки города.