Травяное гнездо
Шрифт:
Его холодность, нелюдимость, некое равнодушие манили меня, ведь, по сути, я должна была интересовать его больше, чем он меня.
Я хотела пригласить его куда-нибудь, чтобы пообщаться, пооткровенничать, но в деревне не было возможности сходить ресторан или кафе, поэтому решилась на крайние меры – самой зайти к нему в гости.
Дом Ивана оказался довольно ветхим, покосившимся, видимо, совсем-совсем старым, но окна были намыты так тщательно, что отражали каждую прожилку листьев малины.
– Чего вы тут стоите?! – обратился ко мне проходящий мимо товарищ Зверев. – Вы, верно, не знаете, кто живет в этой хибаре?
Я резко обернулась
– Знаю.
– Ничего вы не знаете! Если бы знали, какая у него репутация, то не стояли бы здесь!
– Все я знаю, – повторила я сухо.
– Что ж, значит, вы ничем не лучше, если знаете, а все равно стоите, – он сплюнул и поспешил уйти.
Постучала в ворота, мне открыла худенькая женщина, я крайне удивилась, поскольку никак не могла подумать, что Иван может быть женат. Несмотря на изумление, профессиональная наглость сама втолкнула меня в открытые двери. Когда я вошла в дом, то увидела, что Иван обучает какого-то мальчика английскому языку. Почему-то я была убеждена, что ребенком-то Иван точно обзавестись не мог, и сразу же успокоилась.
Хозяин дома, заметив меня, вскочил с места, на лице его отразилась грусть и смущение, мне и самой стало неловко, сложно даже вспомнить, когда я ощущала себя так в последний раз. Присесть мне не предложили, и я сама взяла табурет. Иван внимательно следил за каждым моим жестом, не осмеливаясь ни прогнать меня, ни продолжить урок.
– Я не помешала? – спросила я громко.
После долгой паузы женщина неуверенно произнесла:
– Наверное, нет.
Женщина налила чай, а мне и это не понравилось, слишком уж свободно хозяйничала в доме Ивана, но я, конечно, промолчала, силясь не выдать выражением лица возмущения. Похоже, аскетизм у Ивана был во всем: не только в одежде, но и в доме, будто бы намеренно не хотел ни к чему привязываться.
Наконец, заговорил мальчик, и Иван, будто очнувшись, сел на место и принялся поправлять ученика.
Через пятнадцать минут урок закончился, и я, чтобы разрядить обстановку, заговорила о деревне, новостях и событиях. Оказалось, что я о них знаю больше, чем Иван. Женщина, не выдержав более неловкой ситуации, скоро распрощалась и, потянув ребенка к выходу, тихо ушла.
Иван продолжал молчать, лишь изредка поглядывал на меня, с каждой минутой я чувствовала себя все более неудобно, ничего не оставалось, как тоже уйти. Кротко и печально.
Запись 2
Сегодня поближе познакомилась с Нюрой – загорелая, чистенькая женщина, нет, бабушка. Я в красках расписала ей долгосрочные задачи своего пребывания в деревне, на что она заявила, что тот, кого я ищу, давно уже либо уехал на ПМЖ в другие места, либо затерялся в глуши, поэтому мои поиски и не увенчаются успехом. Хотя теперь уже стало понятно, что строгость Нюры больше напускная, но спорить с ней я все равно не решалась, лишь аккуратно пыталась развеять скептический настрой. Отчего довольно быстро ей наскучила моя история, и она пошла мыть, вычищать до блеска, а лучше сказать, шкрябать во дворе пол.
Нельзя было не подсмотреть, не подивиться этому таинству. Из досок в стене Нюра вынула огромный то ли нож, то ли топор. Выглядел неопознанный инструмент устрашающе, этот эффект усиливала обмотанная черной изолентой рукоятка.
Прежде всего доски поливались чистой водой без шампуней и всяких моющих средств, когда доски размягчались, ножом счищалась грязь. Для этого нужно было всем телом налечь на металлическое основание и с силой давить, так снималась верхняя шкурка доски вместе с грязью. Одна доска могла занимать около пятнадцати минут, всего их было десять. После того как доски очистили ножом, вода менялась, и пол не менее усердно мыли тряпкой. И снова темно-коричневую вязкую воду выливали в кусты, но прежде заглядывали в ведро, чтобы изумиться многообразию мусора. Наконец, двор поливался-заливался чистой водой, а доски из грязно-серого цвета превращались в оранжево-бежевые, как будто свежий сруб. В округе надолго повисал мокрый древесный запах.
После побежала к Ивану, не дождавшись вечера, о котором сама с собой договорилась накануне. Этой паузой я хотела наказать его за вчерашнее негостеприимство, хотя я, конечно, обманывалась, что для него это будет пыткой, поэтому и побежала.
Зайти в дом не решилась, позвала с улицы, здесь все так делают. Дикая, я дикая.
Иван вышел тут же, в руке держал лукошко. Я рассмеялась. Он не обратил внимания на смех. Устремился в сторону леса, я засеменила за ним. Всю дорогу думала о том, что если у всякого есть тяжелая повесть, то у Ивана, должно быть, она неприподъемная.
Мы замешкались возле дома Нюры, теперь она уже возила дрова. Иван вырвал у нее из рук тележку с дровами и повез их во двор. Когда Нюра делала не то, что нужно, Иван ругался на блатном жаргоне, но не матерился. Его манера разговаривать меня не раздражала, скорее дивила. В хорошем смысле этого слова.
Потому как язык – поразительный механизм. Если говорить о языке, которым мы пользуемся в обиходе и о том, который преображаем для статей, это вещи совершенно разного порядка. Ты можешь матюгаться безбожно день ото дня, но садясь перед монитором и ощущая под пальцами хрустящую пластмассу, тут же набираешь – «неосуществимо».
Язык печатный ужасен, даже самый хороший и тот ужасен. Поэтому никто ничего не читает, ведь довели людей до белого… (вот я о чем и говорю). Заявляю, нет провозглашаю – мы убили язык! Современный человек не оценит ни витиеватых фраз, ни причастных оборотов, все это мертво и оторвано от настоящей жизни. Я в реальной жизни истеричная, припадочная, визгливая, не всем это нравится, но все отмечают, что я персонаж живой, чувствующий. А на бумаге отобразить свои качества не могу. Это, конечно, еще и оттого что таланта нет, но и потому что язык загубили.
Ох, сколько силы в Нюрином вскоре совсем исчезнувшем «куды» и сколько красоты и характера в Ивановом «доказательству».
Пропадем мы скоро не от ядерной войны, а потому что замолчим. А может, всего-навсего писать перестанем? Закопаем это дело и станет лучше, потому что как минимум жалких попыток не будем демонстрировать и видеть. Надеюсь, что так.
Что же касается образности языка Ивана, то в наших последующих ссорах он никогда меня не оскорблял, его манера была тоньше, дольше, разрушительнее, он умел обидеть смыслом. В некотором роде это талант, значит, натуру человека чуял. Но он в полной мере не осознавал, что такие обиды, как бы ты не менялся и не совершенствовался, оставляют на душе след, что после такого ты никогда не сможешь думать о себе хорошо. Иван же, в свою очередь, к словам относился не больше, чем к подмеченному и высказанному замечанию, на которое сам бы никогда не обиделся, потому что сердиться не умел.