Требуется волшебница. (Трилогия)
Шрифт:
Кузьма в гостях засиделся недолго и едва не зашиб меня дверью, вывалившись на крыльцо. От пирогов парня порядком разморило. Он осоловело взглянул на меня, зевнул, пожелал спокойной ночи и обещал зайти утром, чтобы отвести в соседнюю деревню за конем. Фрося пошла проводить его до калитки. А я, почувствовав, что озябла, юркнула в жаркое, натопленное нутро дома.
Стоило войти в комнату, как тряпье на печи взволнованно всколыхнулось. Я вздрогнула, услышав трескучий старушечий голос:
– Аня… подойди… быстрей…
Сморщенная, в пигментных пятнах, рука
– Это я Фрося, я, я! – глухо зарокотала сумасшедшая старуха, глотая слова. – Не она, не она… Ведьма, ведьма… Украла… Старая… Околдовала…
Скрипнула входная дверь. Старуха испуганно оттолкнула меня:
– Иди… Ничего не говори… Берегись! – И забилась в тряпье.
Когда Фрося вошла в горницу, я уже сидела за столом и наливала в кружку молока. От меня не укрылся взволнованный взгляд, который она бросила в сторону печи. Но я не придала ему особого значения: внучка волнуется о больной бабульке, что тут такого? А бабулька-то еще и ку-ку, на старости лет умом тронулась.
Фрося еще раз предложила мне пирогов. От горки осталось всего ничего – Кузьма постарался на славу.
– Для тебя оставила, – уговаривала хозяйка, – а то бы Кузьма и эти умял.
Но я вежливо, но решительно отказалась, еще раз поблагодарив за угощение и заметив, что теперь, на полный желудок, меня так и клонит в сон. Фрося раскраснелась от похвалы и, спохватившись, укорила себя за то, что держит меня на ногах. Я помогла ей убрать со стола и, пожелав спокойной ночи, в блаженстве растянулась на лавке, которая показалась мягчайшей периной на свете.
Эх, не бывать мне принцессой на горошине! За время путешествий по другим мирам где я только не спала: и в замке под бархатным балдахином, и в лесу под открытым небом, и в стогу сена в сарае, по соседству с коровами, и на камне в подводной пещере, и в шалаше на пляже – и никогда не мучилась из-за жесткости ложа, так как за день успевала отмахать немало километров и пережить множество приключений, после которых отрубалась мгновенно, лишь только коснувшись головой подушки или ее подобия.
Лес звенел птичьими голосами. Казалось, все пернатые подхватили затянутую каким-нибудь дроздом песню, и теперь многоголосый хор гремел на всю округу. Молоденькие побеги пританцовывали, переплетаясь друг с другом тонкими ветвями. Красотки рябины задорно трясли оранжевыми гроздьями, яблоньки плавно покачивались из стороны в сторону, стараясь не уронить ни одного сочного яблочка. Но трудно было устоять перед заразительной птичьей трелью – и сыпались на землю рябиновые ягодки, зеленые яблоки, желтобокие груши. Даже солидные дубы не могли противиться этой зажигательной мелодии и нет-нет да и тряхнут кроной, как старики, решившие вспомнить молодость и пуститься в пляс на потеху молодежи.
В воздухе было разлито счастье. Оно скатывалось за шиворот смешливой щекоткой, смешинками запрыгивало в рот, розовыми очками покрывало глаза, солнечным теплым зайчиком согревало сердце. Невозможно стоять на месте, невозможно молчать, невозможно остаться равнодушным. Я, приплясывая, бежала по лесу, касаясь поднятой рукой веток деревьев, перепрыгивала через белые ожерелья ромашек и грибные шляпки, во весь голос распевала звонкое «ла-ла-ла-ла-ла».
– Все равно поймаю! – неслось мне вслед.
Я оборачивалась, посылала Иву воздушный поцелуй и бежала дальше.
Но вдруг птичья песня оборвалась на высокой ноте, я споткнулась словно о невидимый барьер, а позади раздался треск и глухой стон. В напряженной, тревожной тишине я бросилась назад. И чуть не свалилась в глубокую яму, на дне которой корчился Ив.
– Держись! Я помогу!
Яма слишком глубока, края отвесные и ровные, без единого выступа – даже уцепиться не за что. Без веревки не обойтись.
– Я сбегаю в деревню!
Разворачиваюсь и бегу. Но каждый шаг дается все тяжелее. К ногам будто привесили пудовые гири. Спину словно нагрузили мешком песка. Сгорбившись, замедляю шаг и еле-еле ковыляю по дорожке. Куда делись розовые очки и солнечный зайчик, греющий сердце? На душе – тоска и безысходность, в глаза словно насыпали песка, из-за пленки слез все видится мутным и бесформенным. Не заметив, натыкаюсь на деревья, спотыкаюсь о коряги.
– Бабушка, тебе помочь?
– Бабушка? – возмущаюсь я, но изо рта вырывается хриплое воронье карканье.
Поворачиваюсь на голос, щурюсь и не без труда узнаю Кузьму с ворохом хвороста в руках.
– Кузя!
– Ты меня знаешь? – удивляется он. – Что-то я тебя не припомню.
– Ты что, шутишь? – Каждое слово царапает горло, как еж, и получается хриплым, трескучим. – Это же я, Яна!
– Яна? – Мальчишеский хохот громом прокатывается по верхушкам тревожно притихших деревьев. – Вот насмешила-то. Яна – девчонка молодая, а ты – старуха древняя.
Деревья за его спиной расступаются, и я вижу гладь речного озера. Бросаюсь вперед, с трудом передвигая ногами. Отталкиваю в сторону смеющегося Кузьму. Останавливаюсь на берегу, наклоняюсь над водой. Из воды на меня смотрит сгорбленная сморщенная старуха с перекошенным лицом, похожим на печеное яблоко, с косматыми седыми волосами. А в ее глазах та же смертельная тоска и безысходность, что в глазах Фросиной бабушки… Вдруг озерная гладь начинает бурлить, и старуха выскакивает из воды, вцепляется мне в шею не по-старушечьи сильными цепкими пальцами и тащит за собой в омут.
Сон обрывается внезапно, словно с глаз сорвали повязку, словно в кинотеатре включили свет. Я задыхаюсь от сильных пальцев, стиснувших шею, и в тусклом свете лучины вижу перед собой совершенно безумные глаза.
– Фрося! – хриплю я и не могу шевельнуться.
С печи доносится жалобный плач старухи.
Фрося хищно нависает надо мной, прижимая к лавке и бормоча какое-то неизвестное заклинание, в котором я вычленяю отдельные фразы: «юности цвет», «старости лет», «годы младые», «хворь прочь», «кудри шелковые», «голос медовый».