«Трефолев»
Шрифт:
— Па-а морям, морям, морям, морям, эх!..
Лихо, с молодецким присвистом поют звездными вечерами на баке «Трефолева». А бывает — призадумается комсомолия, и тогда плывет над притихшей гаванью:
— Ты, конек вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих…
Должно быть, песни и привлекли к «Трефолеву» стайку бойких кронштадтских девчат. Повадились ходить на стенку, перешучиваться с трефолевскими острословами. Однажды пришли днем, расселись где попало, заслонившись от солнца платочками. Как раз Ковалев и Панкратов со своей бригадой, измочаленные, блестя мокрыми спинами, орудовали на стенке лопатами, таскали по сходне носилки.
— Эй, морячки! Бог в помощь! — крикнула одна из девчат.
— Какие они морячки, — откликнулась другая. — Они только гальюны чистить умеют.
— Ха-ха-ха, — так и покатилась вся бойкая стайка.
В ту же минуту к девчатам решительным шагом направился Петя Ковалев. Шмыгнув носом, сорвал платочек с обидчицы, сказал:
— А ну — брысь отсюда! А то ка-ак дам лопатой!
Девчонка встала, выдернула платок из Петиной руки:
— Но-но, не очень-то… Молодой еще.
И неторопливо пошла прочь.
Весь вечер и многие еще вечера не мог Саша Панкратов отделаться от наваждения. Все мерещились дерзкие серые глаза, белокурые кудряшки над открытым, чересчур, пожалуй, высоким лбом.
Месяца полтора прошло — и вот не узнать «Трефолева». Чудесно помолодевший, поблескивая медью и свежей краской, стоит он, готовый оторваться от стенки, к которой, как недавно казалось, прирос на веки вечные. Празднично на душе у военморов: сделано почти невозможное…
Бьют склянки. От борта «Трефолева» отваливают шлюпки: будущие командиры флота овладевают морской практикой. Начальник курса Суйковский («макаровская» борода, крутой нрав, могучий голос) гоняет военморов до седьмого пота.
Панкратов и Ковалев сидят рядышком на банке 24-весельного баркаса. Это не простой баркас, а бывшая императорская яхта. Синяя с золотом, внутри отделана красным деревом. За тяжелыми веслами сиживали когда-то матросы гвардейского экипажа, усачи-здоровяки, косая сажень в плечах. Теперь здесь надсаживаются, ложась грудью на весло, восемнадцатилетние тонкорукие мальчики. Кажется, при следующем гребке не вытянуть из воды толстый полированный брус весла… Ничего, ничего. Немного осталось. Скоро — «суши весла»…
На высоком полуюте «Трефолева» возникает знакомая фигура. Суйковский. Он всматривается в приближающийся баркас, берет мегафон, кричит:
— На баркасе! Плохо гребете. Обойти еще раз вешку!
Вот тебе и «суши весла»… Ладони в волдырях, сидеть больно, сил никаких уже нет…
— А ну, ребята, взяли! — отчаянным голосом командует Панкратов.
Гребок за гребком. И снова — мелкими скачками — приближается баркас к «Трефолеву». Слава те господи, Суйковского нет!
И вдруг — тонкий насмешливый голос:
— Эй, морячки, плохо гребете! Обойти еще раз вешку!
Это опять она, сероглазая… Сидит на краю стенки, болтает босыми загорелыми ногами…
А через день или два, прохладным августовским вечером, Анка — так ее звали — чинно шла между Панкратовым и Ковалевым по Петровскому парку. Она была в футболке в белую и черную полоску. Ее туфли на высоких каблуках были явно велики и сильно пахли гуталином. Анка держалась строго, разговаривала мало, в ответ на шутки военморов лишь поводила бровью. Впрочем, при следующих встречах уже военморам неоднократно приходилось молча двигать бровями: язычок у Анки был острый.
Они встречались часто — в каждый вечер увольнения — и всегда втроем. Это был безмолвный нерушимый уговор.
И все же он был нарушен…
В тот вечер трефолевцы принимали на корабле гостя — мастера с Морского завода, который лично знал славного матроса революции Трефолева и воевал в его отряде против белогвардейцев где-то в Финляндии. Набившись в ленинскую каюту, военморы раскрыв рты слушали рассказ старого балтийца. Вдруг — словно странный толчок в сердце ощутил Саша Панкратов. Оглядел каюту — Петьки Ковалева нет. Тихонько выбрался Саша, пошел в кубрик, весь корабль излазил — нет нигде…
Ковалев пришел с берега поздно — уже все спали в кубрике, кроме Панкратова. И когда Петька бесшумно раздевался, Саша заглянул в его шальные, счастливые глаза — и все понял.
Вскоре военморы вернулись на Екатерингофский канал.
А много позже, уже будучи выпускником училища имени Фрунзе, Петр Ковалев женился на Анке. Отношения между ним и Сашей Панкратовым так и не наладились…
Служба разметала их по разным флотам. Лишь изредка приходили скупые вести. Знал Панкратов, что в тридцать пятом у Ковалевых родился ребенок; сын или дочь — об этом не говорилось в письме одного из старых друзей. Знал, что в сорок втором капитан третьего ранга Петр Ковалев, командовавший на Севере дивизионом торпедных катеров, храбро погиб в бою…
В том же сорок втором году, летом, будучи в Кронштадте, Панкратов посетил «Трефолев». Старый учебный корабль служил теперь плавбазой для эпроновцев. Новая жизнь бурлила, звенела молодыми голосами. Панкратов обошел все помещения, и краснофлотцы с удивлением посматривали на незнакомого худощавого капитана третьего ранга, на его густые, строго насупленные брови. Странным казалось, что в одном из кубриков он молча простоял целых четверть часа. Не знали они, не знали, что творится у него в душе…
«Трефолев»! Ожившие видения славного прошлого. Руки в мозолях. Первая радость и первое горе…
«Трефолев», «Трефолев»! Комсомольская молодость флота!
Командир подводной лодки Алешин встречает контрадмирала Панкратова раскатистым «Смирно!».
— Отходите, — коротко бросает контр-адмирал и спускается в центральный пост. Стоять на мостике и вмешиваться в действия командира лодки — не в его правилах.
В центральном он здоровается за руку с мичманом Безворотным, старшиной команды трюмных.