Трехдневный детектив
Шрифт:
Времени для побега было достаточно: в распоряжении Сашко имелось два месяца, однако он боялся, что приставленного к нему солдатика могут подменить другим или же он сам заболеет. И Сашко начал понемногу переправлять из колонии и прятать на чердаке гражданскую одежду. Она должна была быть по возможности простой.
Сашко был уверен, что вниз по лестнице он спустится беспрепятственно. В конце концов это же госпиталь, где абсолютное большинство людей незнакомы между собою. Если уж кого и знают, то только врачей — их видят во время обхода, да еще тех сестер, у которых очень тонкая талия, на редкость густые и длинные волосы или соблазнительно высокая грудь. Остальных просто не замечают. Значит, не знают в лицо и подавляющее большинство обслуживающего
Единственно опасной могла быть такая ситуация: заподозривший натыкается вдруг на караульного и решает его подразнить. Конечно, он выдумает о бегстве Ромуальда что-нибудь сверхфантастическое и разукрасит свой рассказ невероятными подробностями, и все-таки в разговоре всплывет истина, и тотчас же зазвучит сигнал тревоги. По расчетам Сашко, это могло случиться не раньше, чем через десять минут после того, как он окажется за пределами госпиталя.
Самое трудное, конечно, выбраться из госпиталя. Забор довольно высокий, а через проходную или ворота без пропуска не пройдешь. Можно, правда махнуть и через забор, но это сразу вызовет подозрения: госпиталь — военный объект, а военные объекты всегда связаны в воображении людей с важной тайной. Никто ничего не скажет, увидев человека, перемахнувшего через заводской забор потому что каждому приблизительно ясны причины такого поступка: если лезет на территорию завода, значит, опоздал на работу, если наоборот — значит, человек спешит, возможно, в лавку за водкой. Заводского забора бояться нечего: там тебе еще и помогут, и подсадят, и руку подадут. Точно на такую же помощь может рассчитывать солдат, замеченный возле казармы или госпиталя, потому что каждому совершенно ясно, что парень направляется к любимой девушке. Его понимают, за него держат кулак и про себя упрекают офицеров в излишне педантичном соблюдении некоторых статей устава. Все побывали на армейской службе, случалось, бегали в самоволку к любимым девушкам и за это по лучали наряды, если только не были трусливыми мямлями, из которых никогда не выходят настоящие солдаты.
Но совсем иное отношение к человеку в штатском, который лезет через госпитальный забор. Штатский костюм и госпиталь никак не сочетаются. Человек в штатском, перелезающий через госпитальный забор, моментально вызовет подозрения и размышления, его начнут преследовать, постараются привлечь к преследованию еще каких-нибудь граждан и станут высматривать дружинников или милиционера или же просто зайдут в проходную и сообщат караульному.
Неизвестно, как Ромуальд Сашко разрешил бы эту проблему, если бы не заметил, что мимо госпиталя часто прогуливаются молоденькие девушки. Они были одеты так, будто собрались в театр. Солдатики голодными глазами наблюдали за ними из окон, потом одно из окон открывалось, следовал обмен репликами, девушка уходила, окно закрывалось. Ромуальд заметил, что все девушки уходили в одном направлении и потом сворачивали налево, в переулок. Стоило девушке уйти, как из дверей госпиталя появлялся солдат с мусорными ведрами и направлялся к бывшей конюшне в дальнем конце двора, где стояли мусорники.
Иногда солдат возвращался только через час, а го и через два. Должно быть, в заборе за конюшней была дыра, и отбросы выносили только для близира: кто же станет столько времени вытряхивать мусор из ведра! Значит, надо поторопиться, пока госпитальное начальство не узнало о дыре, хотя вполне возможно, что оно прекрасно о ней знало и просто закрывало глаза на эти самоволки ради поцелуя. Тем не менее Сашко решил поспешить. Даже если дыры в заборе нет, удобней места, чем за конюшней, не сыщешь; там даже можно попытаться перелезть. С этим районом города он был знаком очень поверхностно, но знал, на какую улочку выйдет и куда идти потом, чтобы поймать такси.
В то утро дул сильный ветер и, ожидая у ворот колонии посадки в машину, Сашко придумал себе алиби. Он отопрет дверь, возьмет куски старой жести и понесет их вниз по лестнице, хотя обычно он их просто сбрасывал прямо с крыши в специально огороженный угол двора. Если его задержат до того, как он дойдет до мусорника, он скажет, что боялся бросать жесть с крыши, потому что при таком сильном ветре листы вполне могут спланировать и угодить в какое-нибудь окно. Он поклянется, что дверь не была заперта и что он вовсе не знал, будто ее запирают, когда он работает.
Простоватость может выручить, если хватит мужества разыграть ее. Это и было его алиби. Он надеялся, что даже если его застигнут, когда он станет карабкаться через забор, он сумеет оправдаться, и дело не только не дойдет до суда, но даже в колонии ничего не будет известно.
Главный врач госпиталя полковник; он прошел не одну войну и воевал на разных фронтах, он определенно поймет искушение, охватывающее человека, когда он оказывается в двух шагах от прекраснейшей страны, имя которой Свобода. Скорее всего расхлебывать кашу придется караульному, потому что полковник не поймет, как можно оставить пост, и солдатику дней пять или десять придется довольствоваться жидкой похлебкой на гауптвахте.
Солдатик был веселый — ему обещали отпуск. В марте, когда у них в деревне начнется пахота. А Ромуальд видел вспаханную степь? Видел? Ну, тогда незачем рассказывать. Нет, невеста его не ждет, он не хочет, чтобы сразу после службы его захомутали. Если не надо будет хозяйствовать вместо отца, он попробует поступить в сельхозтехникум. Жаль, что со службой не повезло — был бы в технических частях, воротился бы домой с пятью профессиями, а здесь — кем был, тем и останешься — ни пава, ни ворона.
Попав на чердак, Ромуальд сразу же начал переодеваться. Чтобы не испортить прекрасное алиби, он натянул сверху на серое летнее пальто ватник. Потом он его где-нибудь бросит. Сменил брюки — по цвету они не очень отличались от рабочих. Караульный запер дверь, подергал за ручку, хорошо ли заперто, и Сашко услышал, как он спускается по лестнице. Ромуальду было жаль, что солдатик не попадет в марте в свои степи. Такой славный паренек!
Сапоги… Шапка… Перчатки, поверх — рабочие рукавицы… Шарф… Теперь дорога каждая минута, каждая секунда, надо спешить.
Придерживая на плече куски жести, острые края которых даже сквозь одежду резали плечо, он отпер дверь и прислушался. На лестнице никого не было, откуда-то из длинного коридора доносились голоса и звон посуды — там раскладывали завтрак.
Ромуальд начал спускаться. Куски жести он переложил на левое плечо — теперь они закрывали его лицо и разглядеть его мог только встречный, а для тех, кто находился в боковых коридорах, оно оставалось невидимым.
Никого!
Он уже потянулся к ручке двери, ведущей во двор, как вдруг дверь открылась и в ней появилась какая-то медсестра с ведром. Увидев Ромуальда, сестра поставила ведро и придержала дверь, чтобы Ромуальд, мог пройти.
— Большое спасибо! — сказал он.
— Пожалуйста, пожалуйста! — любезно отвечала сестра.
Ромуальд медленно перешел двор, прислонил жесть к стене старой конюшни. Потом по одному брал куски, сгибал и совал в пустой мусорник. Он хотел оценить, как обстоит дело в тылу. Все было спокойно, только двое больных смотрели в окна четвертого этажа. Еще продолжался завтрак.
Ромуальд согнул очередной кусок жести и пошел к последней урне. Остановившись возле нее, он посмотрел за угол постройки и увидел борозду, какую оставляет в глубоком снегу стадо диких кабанов. Снег на поверхности борозды смерзся, значит, следов на ней не будет. Борозда упиралась в забор, но дыры там не было.