Трепет. (не) его девочка
Шрифт:
В его голосе столько гнева и подавленной боли, что я перестаю дышать.
— Я даю тебе деньги, но ты не берешь, ссылаясь на гордость. Я дарю тебе телефон, но ты швыряешь его мне в лицо, а чтобы спасти отца, который не заслуживает ни твоего внимания, ни любви, ни помощи, ты готова лечь под богатого парня? Это, по-твоему, достойнее, да, Ян? Сможешь объяснить мне это дерьмо хоть как-то? — встряхивает он меня и разворачивает лицом к себе, обхватывает мое лицо ладонями и смотрит в глаза. Его собственный взгляд переполнен ревностью, яростью и распадающимся на крупицы контролем. — Я очень… о-чень… стараюсь держать себя в руках, но это трудно, Яна, понимаешь? Помоги мне не сорваться сейчас. Поехали домой. Просто поговорим. Я лишь хочу, чтобы
— Ты выпил. Тебе нельзя было за руль. И сейчас нельзя, — я сижу на заднем сидении автомобиля и разглядываю свои ладони. На переднее сесть так и не решилась. Слишком близко от него, слишком много его запаха в салоне и слишком много я знаю теперь о его чувствах. Он сказал, что теряет контроль. Меня пугает это и не дает расслабиться. Я не знаю, чего ждать от него в следующую секунду, не знаю, как он поведет себя, когда мы окажемся дома. Я точно знаю только одно — у него есть какие-то рычаги влияния на отца, и он может помочь мне решить проблему с Сашкой. Поэтому я соглашаюсь поехать с ним, хоть мне это совсем не нравится. К тому же я испытываю потребность объясниться насчет Макисма. Меня бесит, что Рустам Довлатович думает, что я сознательно могла пойти на секс с парнем взамен на его помощь. А все ведь было совсем не так. Мне важно, чтобы он не думал обо мне так плохо, не понимаю только, почему? Плевать должно быть. Должно же?
Мы едем уже минут тридцать. За это время он не произносит ни слова, не поворачивается ко мне, я не ловлю его взгляд в отражении зеркал и оконных стекл. С того момента, как я согласилась поехать к нему домой, Рустам Довлатович не совершает больше попыток прикоснуться ко мне или продолжить разговор. Я сама не понимаю, почему вдруг прерываю напряженное молчание между нами. Может, потому что оно тревожит меня больше чем то, о чем мы собираемся поговорить? Ведь когда он молчит, я понятия не имею, о чем он думает, чего хочет сейчас, куда направляются его мысли и связаны ли они со мной. Пусть лучше озвучивает их. В конце концов, разговор всегда можно перевести в безопасную область, а вот мысли и желания нет.
На мой слабый упрек в том, что сел за руль выпившим, Рустам Довлатович никак не реагиурет. Меня это отчего-то злит и раздражает. Мне он чуть что претензии кидает, а сам поступает как хочет!
— Ты мог попасть в аварию. И сейчас можешь, — напираю на него, положив ладони на сидение и сильно сжав пальцы до противного скрипа кожаной обивки.
— У тебя еще будет возможность выплеснуть свой гнев, Яна. Мы оба прекрасно понимаем, что тебя совсем не тот факт, что я выпил, тревожит. Ты же видишь, что я трезв, — его голос разрезает воздух, как нож, я буквально вижу вибрации, исходящие от мужчины в мою сторону, и также, к сожалению, не могу не признать его правоту. Моя тревога действительно связана не с алкоголем…
Я снова замолкаю на неопределенное количество времени, вжимаюсь в мягкую спинку и обхватываю себя руками. Несмотря на то, что в машине тепло, я ощущаю, что начинаю замерзать. Одежда, промокшая насквозь, сохнет медленно, а к холоду от мокрых вещей добавляется внутренний холод. Сегодняшний день — точка разлома. Именно отсюда по моей жизни пошла трещина, которая в скором времени превратиться в настоящую пропасть, куда я неизбежно упаду. И как я буду из нее выбираться — пока неизвестно.
Когда машина выруливает на подъездную дорожку напротив дома Рустама Довлатовича, я уже почти не чувствую рук и пальцев ног, губы дрожат, а в горле начинает першить. Из салона выбираюсь самостоятельно, просто потому что не хочу, чтобы он меня трогал, и чтобы он видел, что мне нехорошо. Иду к дому, не оборачиваясь, но мужчина быстро меня догоняет. Открывает дверь и пропускает внутрь.
— Я не собиралась под него ложиться, — произношу тихо, когда мы переступаем порог и оказываемся в темноте прихожей. — Я… Все было не
Я должна была сказать. Это важно. Я не проститутка. И я не лицемерю, отказываясь от его помощи, но принимая чужую на более низких условиях.
Пытаюсь разглядеть лицо мужчины, его глаза, но темнота мешает. Я не вижу, как отчим реагирует на мои слова, и он ничего не отвечает. Просто стоит напротив. Его темная фигура нависает надо мной, запах парфюма щекочет ноздри. Мне, наверное, стоит отойти. Мне стоит вообще уйти. Хотя бы подняться в свою спальню и дать себе успокоиться и согреться, но я не шевелюсь. Его рука поднимается, пальцы касаются моей щеки. Они такие горячие. Моя холодная кожа впитывает тепло, исходящее от них, забирает в себя целительный жар. Я закрываю глаза и просто глубоко и часто дышу, пропускаю через себя тепло, которого ощущать не должна. Я должна оттолкнуть его, но силы сопротивляться меня покидают. Слабость накрывает с головой, вынуждая принимать непозволительную, греховную ласку.
— Ты замерзла. У тебя зубы стучат, Ян. Нужно срочно согреться.
Мужчина отрывает ладонь от моего лица, поднимает меня на руки и куда-то несет. Я не знаю, куда, и думать с трудом удается. Когда он так близко, мне гораздо теплее — не так трясет и губы меньше дрожат. Я не хочу этого чувствовать, не хочу наслаждаться его близостью. Он должен быть мне отвратителен, неприятен. Поэтому в своих неправильных ощущениях я обвиняю ослабленное состояние моего тела. Я просто замерзла и простыла, и не могу здраво оценивать свои чувства и реакции. Вот и все.
Мы направляемся наверх, точнее я так думаю, потому что темно и ничего не видно, сил нет даже в ладоши хлопнуть, чтобы зажечь свет. Убеждаюсь в том, что мы на втором этаже, только когда отчим кладет меня на кровать. Спина касается мягкого одеяла, а руки Рустама Довлатовича начинают скользить вниз по моим плечам, задевают живот и замирают на ширинке джинсов.
— Нет… убери… — пытаюсь приподняться, но слабость пригвождает меня обратно к постели. Дрожь прокатывается по бедрам, кровь ударяет в виски, после чего устремляется вниз. Я поджимаю пальцы на ногах, зажмуриваюсь и из последних сил пытаюсь подавить в себе то, чего не вправе испытывать. То, что чувствовала в казино, то, что накрывало меня в торговом центре. И вот теперь. Снова.
Трепет.
— Тише, дурочка, я всего лишь хочу снять с тебя мокрую одежду и согреть.
Я слышу звук расстегивающейся молнии, ощущаю, как руки Рустама Довлатовича начинают медленно тянуть джинсы вниз. Мокрая ткань с трудом сползает с моих бедер, кожа покрывается мурашками, когда ее, ничем больше не защищенную, обдает прохладным воздухом. Глухой шорох сообщает о том, что отчим отбросил джинсы в сторону. Через мгновение его горячие ладони ложатся на мои обнаженные ноги, скользят выше, заставляя меня содрогаться и сильнее нервничать. Его пальцы пробираются под ткань свитера, задевают низ живота, и я рефлекторно напрягаю мышцы. Рука Рустама Довлатовича замирает. Он заметил. Заметил, как напрягся мой живот, когда он его коснулся. В панике я обхватываю ладонями его мощное запястье и пытаюсь убрать руку мужчины от своего тела, но он не позволяет мне этого сделать.
— Я сама. Уходи, — хриплю чуть слышно, но мужчина игнорирует мой глухой протест, вместо этого его рука вновь приходит в движение. Он приподнимает край свитера, тянет вверх, второй рукой обхватывает мою талию и слегка прогибает, чтобы снять мокрую вещь.
— Сама ты сейчас даже душ принять не сможешь, — тихо произносит Рустам Довлатович, когда свитер оказывается в куче вместе с джинсами. На мне остается лишь майка и нижнее белье. Я чувствую себя беззащитной, беспомощной и безвольной. В темноте комнаты я почти не вижу глаз мужчины, но знаю точно, что он видит меня, он рассматривает мое тело, его взгляд я чувствую, как если бы он меня касался. — Остальное тоже придется снять, Яна. Белье насквозь мокрое.