Треть жизни мы спим

Александрова-Зорина Елизавета

Несмотря на раннее утро, в корпусе было людно, у регистратуры толпилась очередь, и, проходя мимо, он услышал, как ссорятся пациентки, куда вы лезете, я была первая, не мешайте, да я только спрошу, ага, как же, хитрые, знаем мы вас, врешь, не обманешь. Инерция жизни, усмехнулся он, и здесь, среди обреченных, нет ни согласия, ни любви. К его разочарованию, в отделении были не только мужчины, но и женщины, а он бы хотел оказаться исключительно среди мужчин, разделявших с ним его несчастье, и ему отчего-то мерещилось, будто эти женщины, глядя на него, догадывались, что у него рак предстательной железы, унизительный для мужчины рак, и это было ему неприятно. Он еще обольщался, что кому-то любопытен, стыдился диагноза, а в каждом косом взгляде подозревал что-то неладное, и понимание, что он никому, ровным счетом никому не нужен и не интересен, еще не пришло к нему. Сколько полных лет, где живете, заполняя карту, расспрашивала его медсестра через маленькое окошко, в котором попеременно появлялись ее рот, грудь и правый глаз, какой у вас рост, вес, хронические заболевания, аллергия на лекарства. Он отвечал механически, уставившись на ее грудь, пятьдесят пять, рост метр восемьдесят, вес девяносто два, надо бы похудеть немного, аллергии нет, во всяком случае ему неизвестно, хронических заболеваний тоже, если не считать, конечно, хронической скуки, но медсестра не ответила на его шутку, даже не улыбнулась, да ему и не нужно было, он сам не знал, зачем сказал про скуку, и теперь жалел об этом. Ничего, братишка, тут скучать не придется, оскалился стоявший рядом мужчина, с большой дыркой между зубов, в которую было видно, как бьется во рту, словно рыба, его пухлый язык.

У врачебного кабинета тоже была очередь, и ему стало горько, что вот так тоскливо и буднично, с очередями и толкотней, в казенном коридоре со стенами, выкрашенными в грязно-розовый цвет, с лампочкой над дверью кабинета, загоравшейся каждый раз, когда можно было заходить следующему пациенту, встречает он свой приговор. Очередь продвигалась

быстро, люди входили и выходили, лампочка вспыхивала, подмигивая, как заговорщица, и гасла, приходили новые пациенты, спрашивали, кто последний, сновали туда-сюда медсестры, старые и молодые, в коротких халатах, а мужчины, как и он сам, крутили головами, провожая их всех взглядами, и старых, и молодых. Наконец лампочка подмигнула ему, и он вошел, вцепившись обеими руками в наивную, глупую надежду, что все это какая-то ошибка и нет никакой опухоли в его простате, но врач, осмотрев его бумаги, пожал плечами, мол, обыкновенная история, много я вас таких видел. Сколько мне осталось, спросил он у врача, но тот не ответил. Над люстрой, кружась, жужжала муха, и, задрав голову, он уставился на нее, загадав, что если муха сядет, то он поправится, а если улетит, то он умрет, но та кружилась и кружилась, даже не думая заниматься предсказанием его будущего. В вашем случае, в вашем случае, задумался врач, нет, знаете, в вашем случае лучше не тянуть, вы и так припозднились, и я бы порекомендовал гормонотерапию, вдобавок к химии, после операции, сказал наконец, заполняя бумаги, есть большой риск, что пошли метастазы, хотя мы их пока не видим, но сама опухоль уже разрослась так, что мама не горюй. А есть смысл в лечении, или я обречен, перебил он визгливо, с истеричной ноткой, сам поморщившись от того, как неуместно прозвучали его слова в этом тесном, выложенном кафельной плиткой кабинете, перед сутулым заспанным врачом, который каждый день видит десятки мужчин с его диагнозом. При правильном лечении прогнозы вполне утешительные, заученно произнес врач, не отрываясь от бумаг, и, отдавая направление на операцию, уже просил медсестру вызывать следующего. Уходя, он задрал голову на люстру, но муха по-прежнему кружилась, не садясь и не улетая. Всего хорошего, попрощался врач, испугавшись, что он остановился, чтобы еще что-то спросить, всего хорошего, поправляйтесь и больше не болейте.

В больничном дворике узкие дорожки сходились к беседке, вокруг которой были высажены яблони, и гнилые, подмороженные яблоки валялись под ногами, а он отшвыривал их носком, как мячики. Внутри стоял деревянный столик, исписанный именами, которые, возможно, принадлежали уже мертвецам, и скамейка с гнутой спинкой, новая, свежевыкрашенная, на которой он захотел нацарапать ключом свое имя, чтобы хоть что-то осталось после него. Пройдет время, кто-нибудь будет сидеть здесь, скрестив ноги, как он, читая чужие имена, и прочтет среди прочих его имя, нацарапанное ключом, подумав, как и он сейчас подумал, что, наверное, человек, носивший его, уже умер. Но потом решил, что тот, кто носит его имя, и так уже умер, что нет ни имени, ни биографии, ни судьбы, есть только диагноз, и все, что он знает о себе, так это то, что он мужчина пятидесяти пяти полных лет и у него рак простаты третьей стадии девять по глиссону. Из-за туч выглянуло солнце, закинув руки за голову, он смотрел на листву, дрожащую на ветру, и чувствовал, что мог бы просидеть так час, день, год, да всю жизнь, в этой беседке, глядя на листву, слушая шорохи и шепоты, поскрипывания веток, стук яблок, падающих в пожухлую от ночных холодов траву. Может, ему стоило отказаться от операции и химии с гормонами, а вместо этого отдаться судьбе, прожить столько, сколько будет отмерено: час, день, год, два, в конце концов, что, как не незнание даты смерти, делает нас бессмертными, гулять по бульварам, знакомиться с женщинами, пить кофе в маленьком кафе с окнами во двор, следить за музейными выставками, созваниваться с другом, слушая, как тот достраивает дачу, осталось всего ничего, только гараж и баня, встречаться с бывшей женой, наслаждаться каждой минутой, здесь и сейчас, а когда начнутся невыносимые боли, принять большую дозу лекарств и уйти достойно, уснув и не проснувшись.

А потом появилась она, худая, страшная, со стеклянными, остановившимися глазами и марлевой повязкой на лице, шла медленно-медленно, делая крошечные шаги, то и дело останавливаясь передохнуть, потому что силы, как видно, были совсем на исходе. Ее вели, держа под локти, испуганные, заплаканные родители, и было понятно, что смерть уже крепко держит ее в своих руках, не собираясь отпускать. Одежда болталась на ней бесформенными тряпками, неприятно выпирали скулы, а яркая вязанная шапка скрывала лысую макушку, и когда она, не обращая внимания на протесты матери, стянула повязку, ее мертвенно-бледное лицо показалось знакомым, но он не мог вспомнить, откуда. Уже непонятно было, что измучило ее больше, болезнь или лечение, и вывернутые наружу ладони, казалось, просили: возьми меня и уведи куда-нибудь подальше отсюда, где никто не найдет. Проходившие мимо опускали глаза, деликатно пряча свое любопытство, а потом, остановившись, оборачивались ей вслед, провожая взглядом, и шептались, такая молодая, такая богатая, и все равно умирает, а ветер швырял их шепот ей в спину вместе с поднятой с земли ржавой листвой. Когда ее вели по дороге мимо беседки, он, в отличие от других, не опустил глаза, а рассматривал пристально, с нескрываемым интересом, широкими мазками от макушки до ног и обратно, и ее мать, распахнув плащ, как делала при появлении репортеров, инстинктивно прикрыла дочь, пряча ее от его бестактного взгляда. Да, он и сам теперь вспомнил ее, точнее ту, кем она когда-то была, известная актриса, весь город в ее портретах, фотосессии в нижнем белье, интервью, спектакли, премьеры, зависть и восхищение миллионов, с пяти лет снималась в фильмах, а теперь ей, наверное, двадцать, не больше, и никто уже не просит у нее автограф, да и она вряд ли удержит ручку в ослабевших пальцах. Споткнувшись, она повисла без сил на руках родителей, и они усадили ее на скамейку, придерживая голову, свешивавшуюся, как у тряпичной игрушки, а из отделения гематологии уже спешила санитарка, катившая перед собой инвалидное кресло, громыхавшее по неровной дороге. Он поднялся, чтобы помочь, но бритоголовый телохранитель, державшийся в стороне, подобрался, как бойцовый пес для прыжка, а мать, выставив руку, холодно поблагодарила: мы справимся сами, спасибо, и он так и остался стоять, глядя, как девушку усаживали на инвалидное кресло, кутали в плед, вытирали платком рот, из которого тонкой желтоватой струйкой вытекала рвота, и только успел подумать, не гуманнее ли было бы прекратить эти страдания, сделав укол или задушив подушкой во сне, как она, повернувшись к нему, вдруг уставилась на него большими выцветшими глазами, с трудом улыбнувшись уголками рта, и хотя улыбка была больше похожа на плаксивую гримасу, словно девушка вот-вот разрыдается, все же не было сомнений, что это была улыбка, именно улыбка, а что же еще.

Чем бы ни было время, четвертым измерением, хроносом в обличье человека, льва и быка или движущимся подобием вечности, никто не знает, где и кем, но каждому дается его столько, сколько дается, богом или природой, какая разница, главное, что поделать с этим ровным счетом ничего нельзя. Но отмеренное время не равняется количеству прожитых лет, и тот, кому дано его совсем чуть-чуть, на донышке, может дотянуть до девяноста, цедя жизнь мелкими глотками, а другой, со временем, переливающимся через край, порой едва доживает до совершеннолетия, выпивая его залпом, жадно, спешно, словно умирая от жажды. Ей времени было отпущено за двоих, но когда онколог, высококлассный специалист, известный на всю страну, назвал ее диагноз, ей не было еще двадцати, а времени, так щедро ей отмеренного, казалось, уже не осталось вовсе, хотя, если приглядеться, можно было найти пару капель, не больше. То, что семейный врач, всегда находившийся рядом, сперва принял за усталость, шутка ли, за последний год два премьерных спектакля и съемки в трех фильмах, да как только у этой хрупкой красавицы хватало сил на все, оказалось лимфомой, и мать, услышав это, так закричала, что в кабинет вбежала перепуганная медсестра и, утешая голосившую женщину – тише, тише, все будет хорошо, – протянула ей успокоительное. А она сидела с прямой спиной, сложив руки на коленях, будто позировала для фото, и, уставившись на онколога, не понимала, нужно ли ей тоже, следуя примеру матери, разрыдаться, или стоит держать себя в руках, как поступила бы ее героиня, которую она играла сейчас в спектакле по пьесе современного автора. Этой болезнью заболевает один на двадцать пять тысяч человек в год, зачем-то сказал онколог, пролистывая медицинскую карту, а она, привыкшая быть одной на миллион, равнодушно пожала плечами: подумаешь, бывает. Ходжкин еще в тысяча восемьсот тридцать втором году, почти два века назад, описал семерых больных с упадком сил и увеличенными лимфоузлами, с тех пор медицина шагнула вперед, и у больных ходжкинской лимфомой очень высокие шансы на излечение, хотя под излечением порой следует понимать ремиссию, длящуюся десять-двадцать лет, а впрочем, это не важно сейчас. Через десять лет ей будет почти тридцать, мысленно подсчитали все, онколог, мать и она сама, а через двадцать – сорок, совсем мало, но отмеренного времени осталось еще меньше, и как его растянуть, непонятно.

К двадцати годам она сыграла сотни ролей, прожив сотни жизней, которые казались реальней, чем ее собственная, и была кем угодно, только не самой собой. Ей везло от рождения, о чем она никогда не задумывалась, принимая везение как данность, но далеко не каждому удается родиться в нужном месте в нужное время, у богатых и амбициозных родителей, готовых свои неисполненные мечты воплотить в маленькой дочери, а ей повезло, ее вынесли из роддома в шелковых пеленках, и с первых дней мир крутился вокруг нее. Отец был политиком, осторожно идущим по жизни, как кот по карнизу, пережившим не одну смену власти, при каждой из которых оставался на своем месте, а мать, неудавшаяся модель, высокая и длинноногая, выпускала

линию дорогой одежды и при помощи антидепрессантов, с трудом, кое-как, смирялась со своим старением, отнимавшем ее красоту, переданную по наследству дочери. Она никогда ничего не решала сама, в четыре года родители, не спрашивая, хочет ли она этого, отдали ее в театральную студию, в пять, не без папиных связей, пристроили на роль в детском фильме, который до сих пор то и дело показывали в дневное время, к девяти, играя в театре, уже вовсю снималась в рекламе и была частым гостем телешоу, зрители которых умилялись, слушая, как большеглазая малышка, совсем по-взрослому закинув ногу на ногу, рассказывает о трудном графике репетиций и съемок, в четырнадцать, появившись на снимках в нижнем белье, что было большим скандалом, стала юным секс-символом для подростков и не только, а в семнадцать снялась в главной роли многобюджетного фильма, обойдя на пробах десяток прославленных актрис. История ее успеха тиражировалась глянцевыми журналами, ее фотографии мелькали на обложках, ей завидовали, ей подражали, ее жизнь хотели примерить на себя, но какая эта ее жизнь и кто она сама такая, она не знала и сомневалась, что знали это другие. Она проживала с листа роль, написанную для нее родителями, отцом, тайком оправдывающимся перед собой и миром, что, уж конечно, подлец и приспособленец, но дочь, любимица миллионов, разве не стоила она всего, что натворил ее отец, и матерью, купавшейся в ее успехе, как в своем собственном, но она, надевая, словно платья, чужие характеры, так и не обзавелась своим. Ее биография складывалась из спектаклей и фильмов, из ролей, прожитых наяву, и жизни, тянувшейся словно бы понарошку, пеппи длинныйчулок, розовощекая девочка, рекламирующая кукурузные хлопья, трудный подросток из сериала о переходном возрасте, нимфетка из провокационной постановки с пометкой восемнадцать плюс, офелия, бесприданница, ребекка шарп в юности, эсмеральда, лара из живаго, дон хиль зеленые штаны, строптивая екатерина, джульетта из спектакля знаменитого режиссера, принесшая ей все возможные театральные награды, первая красотка из студенческого сиквела, трогательная провинциальная глупышка, приехавшая покорять столицу в резиновых сапогах и с тысячей рублей в кармане, соблазнительница, неудачница, душа компании, подружка супергероя, мелодраматическая героиня с разбитым сердцем, по уши влюбленная в того, кто ее недостоин, лицо французской парфюмерной марки и еще сотня образов, героинь, судеб, характеров, историй, монологов, заучивая которые, она навсегда вживалась в роль, и все они висели у нее, словно наряды в шкафу, дожидаясь подходящего случая. В интервью, разговорах, на вечеринках, на площадке, в театре и дома она вела себя то как одна из героинь, то как другая, смеялась, держалась, говорила, словно выдуманный персонаж, приправляя разговор цитатами из роли, и, восхищаясь этой актрисой с большой буквы, остальные даже не подозревали, что за маской, которую никогда не снимала, она прятала не себя, а пустоту, восполняя свою несуществующую жизнь выдуманными жизнями, как больной амнезией заполняет исчезнувшую память выдуманными историями.

Я буду бороться до конца, упрямо сказала она, словно была не во врачебном кабинете, а на сцене молодежного театра, где играла сумасбродную уборщицу крупной компании, мечтавшую ее возглавить, что, кстати, в финале, по закону легкого жанра, ей все же удавалось на радость публике, и онколог, не видевший этот спектакль, был потрясен ее выдержкой, гадая, что это – характер или непонимание, которого попросту и не могло быть в силу юного возраста. Это правильно, это очень правильно, закивал онколог, а ее мать, всхлипывая, неприлично громко высморкалась, и хотя ваша болезнь немного запущена, увеличена селезенка и поражен костный мозг, жаль, что вы не пришли раньше, у вас большие шансы на излечение, будем бороться вместе. Мы поедем в америку, сказала мать, я отправила сообщение мужу, и его помощник уже подбирает клинику. Да, конечно, понимаю ваше решение, пожал плечами онколог, но если что, вы всегда можете на меня рассчитывать, кстати, могу я попросить у вас автограф, это для моей племянницы, большой вашей поклонницы, даже прическу сделала такую же. Привычным жестом мать достала из сумочки ее фото, из тех, что всегда держала при себе на случай, если кто-то попросит автограф, и она быстро расписалась. Прощайте, мой дорогой, обернулась она в дверях, и подарила онкологу одну из тех улыбок, хранившихся у нее в кармане, от которых у мужчин кровь закипала в жилах, будто вода в чайнике, и онколог, почувствовав, как пересохло во рту, откашлялся в кулак, не понимая, почему мой дорогой и почему прощайте, а не до свидания, ведь ей назначен еще один визит, когда вернутся результаты гистологического анализа, но так и не догадался, да откуда ему такое было знать, что она процитировала роль из фильма, провалившегося в прокате, но не по ее вине, в нем она играла ля фам фаталь, причем роль так ей удалась, что фильм, слабый, по никудышному сценарию, многие смотрели только ради актрисы, которая и в самом деле, несмотря ни на что, в том числе ужасные диалоги, была хороша.

На пресс-конференции, на которой рядом с ней по одну сторону сидела мать, обожавшая внимание журналистов, а по другую семейный врач, она была одета в роль молодой, успешной звезды, и хотя мать предупредила ее, что новость о лимфоме лучше объявить слегка надрывно, но без слез, с твердой уверенностью в том, что сможет побороть смертельную болезнь, вместо этого она ослепительно улыбалась, как будто сообщала о мировых гастролях, поэтому журналисты поначалу и не поняли, о чем вообще речь. Онколог поставил мне страшный диагноз, лимфому на второй стадии, и, хотя мои шансы велики, всякое может быть, говорила она, у меня впереди пересадка костного мозга, облучение и химиотерапия, и на следующей неделе я улетаю в американский онкоцентр, где меня уже ждут. Не сразу, а через минуту, осознав услышанное, журналисты удивленно зашептались, лимфома, смертельная болезнь, облучение и химиотерапия, и из зала посыпались вопросы: как давно вы знаете о болезни, что вы почувствовали, получив диагноз, вы не боитесь, вы верите, что вылечитесь, каким вы видите свое будущее, но на все эти вопросы у нее не было ответов, и слово взяла мать, да, страшное известие стало для нашей семьи шоком, конечно, мы боимся, но верим, что небеса не оставят нас, большая просьба ко всем поклонникам моей дочери, молитесь за нее, ей сейчас это очень нужно. А она продолжала улыбаться, словно речь шла не о ней, а о ком-то постороннем, незнакомом ей лично, и журналистам вдруг стало жутко, но они и сами не могли объяснить почему.

Фотографии облетели интернет, известие попало на первые полосы газет, и читатели, здоровые, никогда не сталкивающиеся с раком, или больные раком, или родственники больных раком, глядя на нее, улыбающуюся, спокойную, уверенную в себе, восхищались, сколько же силы духа в этой хрупкой девушке, узнавшей, что, возможно, умирает. Родители открыли фонд ее имени, они всегда были шустрыми по части пиара, эти родители, и она превратилась в символ борьбы с раком, а у женщин, больных онкологией, стало модным носить футболки с ее портретом, правда, недоброжелатели, которых всегда много у таких, как она, не упустили возможности позлословить, будто даже из своей болезни она сделала информационный повод для сми, но все играло ей на руку, даже злые сплетни. До отъезда в америку она дала интервью одному из тиражных изданий, которое перевело большую сумму в фонд помощи онкобольным ее имени, и за эту удачную акцию руководитель пиар-службы получил премию, ведь нет лучшей рекламы, чем благотворительность, которая всегда окупается с лихвой. Надев для интервьюера, пятидесятилетнего главного редактора, работающего только с особо важными персонами, роль встревоженную, немного испуганную, но все же уверенную в победе над болезнью, она так растрогала его, что на снимках, сделанных во время беседы, было заметно, как слезятся его глаза. Редактор не был заядлым театралом, предпочитая подмосткам широкий экран домашнего кинотеатра, и потому никогда не видел спектакль по малоизвестной средневековой легенде, в котором молодая и красивая торговка рыбой сражалась со сластолюбивой королевой-старухой, прибравшей к рукам ее возлюбленного, сюжет, прямо скажем, бесхитростный, а между тем постановка пользовалась огромным успехом, видимо, из-за дорогостоящих декораций и затяжного экономического кризиса, во время которого возросла популярность историй, где бедные борются с богатыми и, главное, побеждают. Важно не опускать руки, говорила она, вздыхая, и диктофон, лежащий на столике, ловил каждое ее слово, моя противница могущественна, но безобразна и жестока, а молодость и любовь всегда побеждают зло, я верю. Она говорит о лимфоме как о живой женщине, могущественной, но безобразной и жестокой, писал редактор, пытаясь расшифровать услышанное, но ее молодость и наша любовь победят все, что угодно, даже лимфому.

Съемки были остановлены, а в спектаклях ее спешно заменили другими исполнительницами, наконец-то дождавшимися своего часа, и она ощутила невероятную пустоту, которая разрасталась в ней, словно опухоль, из маленькой, крошечной пустоты превращаясь в огромную пустоту, заполняющую ее до краев. Она перестала улыбаться, грустить, флиртовать, сердиться, упрямиться, без своих ролей полностью лишившись эмоций, но никто из близких этого не замечал, а ее вытаращенные, испуганные глаза и побелевшее, обескровленное лицо все объясняли страшным диагнозом, чем же еще, ведь рак крови, в неполные двадцать, в зените успеха и славы, это так страшно и несправедливо, что просто не укладывается в голове. На самом же деле, оставшись один на один с собой, она почувствовала себя на пустой, неосвещенной сцене, без роли, текста, суфлера, костюма и массовки, словно ей дали чистый лист бумаги и, вытолкнув из-за кулис, сказали: играй, но что играть, не объяснили. У нее не было характера, мнения, привязанностей, предпочтений, наваждений, мыслей, да ее самой не было, и, в пять лет в первый раз попав на сцену, с которой долгие годы, до самой болезни, не сходила, она так и осталась пятилетним ребенком, табула раса [1] , на которой можно было писать что угодно, а можно было не писать ничего, человеком с зачаточной, остановившейся в развитии, как замерший в материнской утробе плод, личностью.

1

Tabula rasa (рус. чистая доска) – отдельный человеческий индивид без врожденного умственного содержания.