Треть жизни мы спим
Шрифт:
Пока он лежал в реанимации, его соседей выписали, и он остался один, можно было спокойно спать, не страдая от чужого храпа, а впрочем, и поговорить не с кем было, и, с отвращением глядя, как по катетеру стекает красная от сукровицы моча, он думал о том, что заперт в собственном теле, словно пленник, и этому телу, его потребностям, желаниям, старению, подчиняется вся его жизнь, а в конце концов оно, не спрашивая, хочет он того или нет, утащит его за собой в могилу, и с этим ничего нельзя было поделать. Медсестра, та, что дежурила в ночь перед его операцией, толстая, улыбчивая, с пухлыми и нежными руками, сделала ему обезболивающий укол, и, вспомнив о деньгах, лежащих у него под подушкой, он дал ей знак нагнуться к нему, ощутив, как, упав на лицо, щекочут ему лоб и виски ее волосы, и, вдыхая запах мыла, антисептика и лекарств, прошептал ей то, от чего она, вспыхнув, замахнулась, но не всерьез, шутливо, и, уже почти нежно, опустила ладонь на его щеку. Ах ты, пакостник, прошептала она и, прислушавшись к шуму, который доносился из коридора, быстро расстегнула халат, вытащив большие, мягкие груди с упругими, торчащими в разные стороны сосками, к которым он прильнул, облизав один, потом второй, и долго поглаживал и мял грудь, уткнувшись в нее лицом, без страсти и похоти, так, словно замешивал тесто руками, собираясь испечь пирог. Ну хватит, оттолкнула она его, спешно застегиваясь, и он, вытащив деньги, запихнул ей в карман, где лежали таблетки, пара леденцов и градусник. Интересно, часто ли ее просят об этом, засыпая, думал он, и часто ли она соглашается утешить несчастных мужчин, почти и не мужчин уже.
Ты платишь медсестрам, спросила бывшая, выкладывая продукты: банку с бульоном, измельченную в блендере курицу и перетертую в кашу свеклу, приправленную рубленым черносливом, и он, кривясь, позволил ей кормить себя этой дрянью с ложки, как ребенка. Да, я отдал все деньги, потирая ноющий живот, ответил он, больше ничего не
Скоро он уже мог выходить на улицу, накинув пальто поверх халата, и, привыкнув к беглым, неприязненным взглядам, скользившим по его мочеприемнику, не обращал на них никакого внимания. Ему часто встречались лысые женщины с ввалившимися носами, худые, изможденные мужчины, его ровесники, а некоторые и моложе, которые с трудом шли, опираясь на трость, и он думал, что еще недавно это место казалось бы ему сущим адом, концлагерем, из которого выйдет живым каждый десятый от силы, а теперь все уже было привычным, кафельный пол, холодные, выкрашенные нелепой краской стены, хмурый морщинистый охранник на входе, пускавший посетителей только в положенные часы, с пяти до семи, указатели: реанимация, операционный блок, приемное отделение, администрация, выдача свидетельств о смерти; аппарат с кофе и шоколадом, стенд противопожарной безопасности, с противогазом и лопаткой в стеклянном шкафу, который в случае пожара нужно будет разбить, чайная роза в большой кадке, с торчащими корнями и скукоженным, похожим на червяка сигаретным окурком, затушенным в землю; задвинутая в угол каталка, коробка с бахилами и марлевыми повязками для лица, беззубая уборщица, та, что однажды смеясь вытащила из кармана вставную челюсть, сказав, что носила с мужем одну на двоих, но ей челюсть была великовата, так что все время вываливалась изо рта, а мужу, наоборот, оказалась немного мала. Побродив по больничному скверу, потому что врач рекомендовал много ходить, садился в беседке и, прикрыв глаза, слушал, как со стуком срывались с веток яблоки, мягкие, перезрелые, потемневшие от ночных морозов, гадая, как же ему жить дальше, для чего и зачем, без секса и женщин, которые приносили ему удовольствие и скрашивали одиночество.
После обеда санитарка привозила к беседке мужчину, умирающего от лейкемии, худощавого, высокого, что было заметно, несмотря на инвалидную коляску, в которой он сидел, раздвинув колени. Они перекидывались ничего не значащими фразами: как дела, как настроение, а погода сегодня ничего, вчера была хуже, но ночью обещают похолодание, недаром у меня кости ноют. У них не было ничего общего: один умирал, не реагируя на химию, и врачи давали ему не больше месяца, советуя перевестись из больницы в хоспис, у другого только что прошла операция, и впереди было лечение и, главное, надежда, поэтому, обменявшись пустыми словами, они смолкали, не находя тем, интересных обоим, и сидели молча, слушая, как падают яблоки. Самое трудное – ничего не видеть впереди, не иметь будущего, не строить никаких планов и ничего, совсем ничего не ждать, сказал как-то больной лейкемией, и он закивал в ответ: понимаю, очень хорошо понимаю, сам не вижу впереди ничего, кроме бессмысленности и скуки. Нет-нет, покачал тот головой, бессмысленность и скука – это хоть что-то, а ничего – это ничего, и оно «ничего» разъедает меня даже сильнее рака, из-за которого у меня стала черной кровь, но вчера я вдруг понял, что кое-что у меня все же есть, и теперь на неделю, не меньше, появился у меня смысл, цель и желание строить планы. Мужчина подъехал на коляске ближе, попросив вытащить из заднего кармана какие-то бумаги, которые он прятал там от медсестер. Вот, видите, это мое место на кладбище, почти у забора, рядом с прудом, красивый вид, приятный, так бы и сидел там, глядя на воду и ни о чем не думая, правда, могила не отдельная, а коммунальная, двадцать лет назад там похоронили отца, а пятьдесят лет назад – деда, но все ж это лучше, чем колумбарий в стене, похожий на многоэтажную новостройку, к тому же с отцом я, невыносимый дурак, не нашел когда-то общего языка, может, удастся найти теперь. Он закивал, вспомнив своего отца. Я часто представляю нашу встречу: привет, отец, прости за все, я был жесток, не потому что жесток, а потому что молод, но это давно позади, давай обнимемся, мне так не хватало тебя все эти годы. Да нет, не подумайте ничего такого, я ни во что не верю, одни гнилые кости будут лежать с другими гнилыми костями, и все же, когда я думаю о встрече с отцом, мне становится легче, чувство вины отступает, хотя бы ненадолго, а еще, знаете, я даже рад, что у меня усилились боли в бедрах и груди, физическая боль все же сильнее душевной, что бы ни говорили нам психологи, и когда ноет изъеденное метастазами тело, не чувствуешь сожалений и уколов совести, как-то не до них становится, и это хорошо. Он слушал, примеряя его слова к своему диагнозу, и только кивал, подавая знак, что, пожалуй, согласен. Все же умирание в страданиях и боли намного лучше, чем тихое угасание в окружении членов семьи и сожалений, что прожил не так и наделал глупостей, которые уже никогда не исправить, или, наоборот, не наделал глупостей, а зачем тогда вообще жил, непонятно, не смолкал больной лейкемией, кстати, посмотрите, какой я выбрал себе гроб, дубовый, лакированный, без драпировки и украшений, побрякушки для женщин, а для мужчин суровая древесина, не правда ли, завтра приедет модельер, чтобы снять с меня мерки, и я буду занят шитьем костюма для похорон, а потом организацией поминок, знаете, сколько там суеты, выбор ресторана, меню, гостей, сценарий для тамады, не знаю, правильно ли называть тамадой ведущего этого скорбного мероприятия, а потом, пожалуй, выпишусь из больницы и отправлюсь на кладбище, я имею в виду еще при жизни, посмотрю на пруд, могилу, посижу с отцом и дедом, не знаю зачем, я ведь и так скоро лягу с ними, но все же хоть какое-то занятие, хоть какие-то планы на будущее, пусть и недалекое, надо же, как время пролетело, уже и санитарка идет за мной, до завтра, приятель, если, конечно, доживем.
А, вот ты где, откинув яблоко носком сапога, подошла больничная бухгалтерша, сжимая букет ромашек, в отделении не знали, где ты, но предложили поискать здесь, неплохо выглядишь, как прошла операция, надеюсь, хорошо. Ей было неловко за тот вечер, когда, спешно собравшись, ушла домой, не оставшись с ним, из-за какой-то ерунды, подумаешь, разнылся, да ведь давно ей известно, что мужчины те же дети, только большие и волосатые, и после ей было стыдно и обидно за себя, так что проплакала всю ночь, и утром пришлось наложить побольше косметики, чтобы хоть как-то спрятать опухшие глаза с набрякшей, темневшей синяками бессонницей. Привет, мне сказали, что ты, скорее всего, гуляешь на улице, подошла к беседке та, непохожая на свои фотографии, с которой еще недавно сидели в кафе на бульваре, а потом отправились к нему, по пути забежав в аптеку за презервативами, потому что осторожность превыше всего. Женщина не сразу поняла, что бухгалтерша с ромашками тоже пришла к нему, приняв ее за постороннюю посетительницу, чью-нибудь родственницу, так что пришлось их представить, радуясь про себя, что не перепутал имена, а такое не часто, но все же случалось с ним. Оглядев друг друга, женщины сухо поздоровались, опустившись на противоположные края скамейки, а он сидел между ними, теребя катетер и думая, что когда-нибудь это должно было случиться, к этому шло, но забавно, что вот так, в больничном дворе онкоцентра, встретились две его любовницы, сорокалетние, одинокие, с глубокими скорбными складками у носа, одна блондинка, вторая брюнетка, а в остальном похожие, почти не отличимые женщины, которым на самом деле нужен был мужчина, близкий человек рядом, а не секс, иначе зачем они обе здесь, ведь секс теперь не по его части. О, я вижу, ты не один, присоединившись к ним, смущенно пробормотала высоченная худая дылда с ржавым от веснушек лицом и такими длинными, похожими на веревки руками, что когда она обнимала его, мужчину среднего роста, едва достающего ей до груди, то казалось, будто она обматывает его этими веревками, связывая их в прочный узел. Да, у меня сегодня приемный день, вяло пошутил он, представляя новоприбывшую первым двум, рад, что ты пришла, да впрочем, я рад вам всем, милые мои, как хорошо, что вы обо мне не забыли. Это уже походило на комедию положений, один мужчина и три женщины, неловкая ситуация, а больше смешная, но и это было еще не все, потому что со стороны главного корпуса вдруг показалась бывшая, с большими пакетами в руках, и он, запрокинув голову, расхохотался, но тут же, охнув от боли, схватился за живот. Что с тобой, ты в порядке, запричитали
А по тропинке, петлявшей между высаженных деревьев, громыхая по неровному, потрескавшемуся асфальту, из расщелин которого пучками пробивалась трава, и почему в больничном парке такие дороги, это же издевательство над пациентами, везли на каталке ее, высохшую, белую, словно в ней совсем не осталось крови, с дыхательной трубкой, торчащей изо рта, и катетерами для капельниц в обеих руках, и мать, идущая рядом, отчитывала медбрата, не иначе как получившего деньги за то, что позволил журналистам пробраться в отделение и сфотографировать ее дочь, а тот отнекивался, клянясь здоровьем своих родителей, что никаких денег не брал, а просто из-за сокращения больничного штата на нем теперь столько обязанностей, столько дел, что за всем не уследишь. Осекшись, мать уставилась на него, окруженного женщинами, две сидели по обе руки, с выгнутыми в дугу спинами, одна, высоченная, как фонарный столб, стояла, опершись о свод беседки, а четвертая, с большими пакетами, поставила ногу на камень, и из-под задравшейся юбки оголились красивые бедра, и этот мужчина, так хорошо запомнившийся с последней встречи у этой же беседки, чем-то невыносимо ее раздражал, а чем, мать девушки и сама не знала, может, черными, не карими, а именно черными, что редко встречается, глазами, прожигавшими ее, как сигаретные окурки, затушенные о живую плоть, или взгляд, любопытный, нахальный, которым он бестактно разглядывал ее дочь, бедную девочку, обмякшую, обессиленную от химии, такую слабую, что онкологическая клиника имени андерсена в хьюстоне, в которой она раньше проходила лечение, отказалась ее принимать, и даже израильские врачи, согласившиеся поначалу за большие деньги с помощью новейших лекарств продлить ее жизнь хоть на какое-то время, изучив историю болезни, решили, что перелета к ним она все равно уже не перенесет.
Я была на ее спектакле, похвасталась бухгалтерша, разглядывая ногти, на которых уже пора было обновить маникюр, а я выиграла билетик в радиовикторине и попала на закрытую премьеру ее фильма, она тогда уже заболела, но еще появлялась на публике, не осталась в долгу ее соседка по скамейке, такая юная, такая красивая, пожалела девушку дылда, а бывшая промолчала, деликатно отвернувшись от коляски, чтобы не докучать любопытством, которого, впрочем, и не испытывала, никем не интересуясь, кроме самой себя, и в этом был секрет ее счастья. А она, подняв глаза, похожие на рыбьи, наверное, оттого, что не было ни ресниц, ни бровей, уставилась на него и на его женщин, пока медбрат, толкая коляску перед собой, провозил ее мимо беседки, и в повисшем молчании слышался только стук падающих яблок, а он, покрутив в руках огрызок, швырнул его в урну, стоявшую далеко, в другой стороне от беседки, так что едва не задел ее мать, задохнувшуюся от гнева, и огрызок с хрустом шлепнулся в разинутую пасть урны. Она засипела, словно ей не хватало воздуха, медбрат, остановившись, прижал палец к ее шее, проверяя пульс, все хорошо, испуганно спросил, ты в порядке или нет, и мать, опустившись перед ней, поцеловала руки, с вывернутыми ладонями, так врезавшимися ему в память, а она, таращась перед собой, продолжала сипеть, и только он, вскочив со скамейки, крикнул: с ней все в порядке, разве не понимаете, она просто смеется. Запахнув пальто, мать оттолкнула медбрата и сама повезла коляску, чтобы поскорее убраться от проклятой беседки, причем так быстро, что голова ее дочери подпрыгивала на ухабах, как мячик, и хотя медбрат крикнул: эй, осторожней, не гоните так, женщина все равно не сбавляя шаг торопилась к машине. За воротами больницы, на одном из щитов шесть на девять метров, огромном, видном отовсюду, рекламировался новый фильм, главную роль в котором сыграла она, еще здоровая, с ослепительной улыбкой, но уже увеличенными лимфоузлами, о которых, правда, тогда никто еще не догадывался, даже семейный врач. Жизнь без любви не имеет смысла, было написано на афише, а она, в жемчужном ожерелье и бархатном черном платье, красивая и без фотошопа, но с ним особенно, целовалась с красавцем, американским актером, приглашенным за безумные деньги и переозвученным каким-то театральным студентом, у которого это хорошо получилось, жизнь без любви не имеет смысла.
Бывшая привезла ему вещи: четыре сумки, набитые рубашками, пиджаками, костюмами, совсем новыми, с несрезанными этикетками, или слегка поношенными, со следами пота на рукавах и едва заметной темной полоской на воротнике, что, впрочем, его не раздражало, с двумя парами ботинок, остроносых, лакированных, да куда ему такие носить, и упаковкой нижнего белья, которое, естественно, никто не надевал, просто не подошло по размеру. В моде пиджаки с двумя пуговицами, а с тремя уже никто не носит, щебетала бывшая, заставляя его мерить обновки, доставшиеся от ее мужа, тебе ведь все равно, а мой не может их носить, не дай бог кто-нибудь обратит на это внимание и решит, что у него проблемы с деньгами. На что обратит внимание, переспрашивал он, крутясь перед зеркалом и находя, что сильно похудел. На пуговицы? Ты ведь шутишь, правда, кому какая разница, две их или двадцать пять. Да что ты в этом понимаешь, отмахивалась бывшая, смеясь, и, уходя, оставляла на столе деньги, немного, совсем чуть-чуть, на еду, а больше ему ни на что и не нужно было.
После операции прошло полтора месяца, шрамы, потемнев, были мало заметны и не болели, только немного чесались, но приходилось носить подгузники и пользоваться тальком, чтобы те не натирали промежность. Все теперь крутилось вокруг его болезни, все было связано с ней: мысли, переживания, распорядок дня, встречи, разговоры, а то, что не относилось к ней, осталось в прошлом, если точнее, в прошлой жизни, ведь после операции у него началась совершенно новая, впрочем, если это вообще можно было назвать жизнью. Он часто просыпался посреди ночи с криком, выныривая из лихорадочного, тяжелого сна, и из головы, как гвоздь, торчало осознание того, что с ним случилось. Он стал плаксив, истеричен, несдержан, обедая, вдруг вскакивал, швыряя в стену чашки и тарелки, а после собирал осколки старым лохматым веником, не здоровался с соседями, ненавидя их только за то, что у них нет рака, а у него есть, выбрасывал мусор из окна кухни, ленясь дойти до выставленных во дворе баков, до мусора ли, когда только что отрезали простату, он перестал слушать музыку, потому что все сводилось к болезням, даже музыка, и в травиате он слышал туберкулезный кашель, а от иоланты слеп, и в магазине, расплачиваясь в кассе, мог вдруг сказать продавщице, рябой, заспанной: вот вам без сдачи, а у меня, знаете ли, онкология, два месяца назад прооперировали, и это еще только начало, представляете, рак третьей степени, у меня, вот этого мужчины, который стоит сейчас перед вами, ни с того ни с сего, а за что эта напасть – никто не знает. Его теория жизни ради жизни, в свое удовольствие и в стороне от кипящего котла, которым виделось ему общество, летела ко всем чертям, потому что никаких удовольствий и оправданий для себя у него не осталось. Секс и женщин пришлось вычеркнуть, прогулки стали в тягость из-за чувства, часто обманчивого, что он обмочил брюки, а в чем еще было искать ему удовольствия, не зацикливаться же на еде, в которой, впрочем, он всегда был неприхотлив, в том числе из-за стесненных средств, а наблюдать за реальностью, находя сложное в простом, а красоту в обыденном, стало невозможно, и красоты он больше не видел ни в чем, и сложности относились теперь только к болезни, да кроме всего прочего никакого удовольствия не было в том, чтобы ощущать кожей каждую минуту своей жизни, когда у тебя все время переполнен подгузник. Человек стерпит любое как, если будет знать зачем, зачем, зачем. Зачем спрашивал он себя каждое утро, уставившись на свое отражение: исполосованный живот, маленький, сморщенный член, из которого капало, как из протекающего крана, и плохо растущую, с проплешинами щетину, из-за чего приходилось теперь бриться два раза в день, чтобы не быть самому себе отвратительным, только для этого. Зачем – спрашивал он и не находил ответа.
Врачи предлагали радоваться, что легко отделался, не всем так везет, бывает, кому-то удаляют яички, разрезая мошонку, а бывает, что уже слишком поздно даже для этого, и прописали курс антидепрессантов, а на первое время даже немного транквилизаторов, чтобы он спокойнее переносил последствия операции и лечения, и бывшая купила ему в ближайшей аптеке лекарства по рецепту, с запасом на несколько месяцев, но он не пил их, потому что не хотел превращаться в напичканного флуокситином счастливого идиота, который радуется тому, что небо голубое, а трава зеленая, и, сидя каждый вечер перед телевизором с пресными крекерами и безалкогольным пивом, потому что соленые крекеры и обычное пиво ему теперь нельзя, доволен собой и жизнью. А так как таблетки он не пил, то не смотрел и телевизор, чтобы, услышав, к примеру, о планах экономического развития на двадцать лет или фармацевтических открытиях, которые через тридцатилетие сделают очередную болезнь излечимой, не ловить себя на мысли, что его это уже не касается, ни план экономического развития, ни фармацевтическое открытие, ничего, что откладывается больше, чем на пять лет, а то и меньше, если лечение не подействует, а вообще-то положа руку на сердце ему бы очень хотелось услышать что-нибудь вроде предсказания о конце света: комете, которая неизбежно столкнется с землей, причем очень скоро, но когда его уже здесь не будет; эпидемии новой чумы, с мутировавшим штаммом, не поддающимся лечению, или еще какой-нибудь приятной новости, обещающей отправить мир в тартарары, потому что нет ничего обиднее, чем знать: ты умрешь, а все останутся, ты умрешь, а в торговом центре будет ажиотаж из-за сезонной распродажи, ты умрешь, а ученые найдут лекарство от твоей болезни, и от нее больше никто не будет умирать.