Третьего не дано
Шрифт:
На Цветном бульваре было таинственно и сумрачно.
Сразу же за поворотом в переулок Юнну негромко окликнули. Она вздрогнула: Велегорский! Выследил, сейчас будет допрос с пристрастием... Зоркие глаза Юнны разглядели в темноте человека, непринужденно, будто он назначил свидание, прислонившегося к афишной тумбе.
У Юнны отлегло от сердца: Калугин! Он медленно, вразвалку пошел ей навстречу и, поравнявшись, негромко, но внятно произнес:
– Звонил в лазарет: выживет! Не вешай носа - от радости кудри вьются, а с горя секутся.
И Калугин все так же медленно, беззаботно зашагал в темноту, насвистывая веселую, озорную песенку.
"Наконец-то!
– едва не вскрикнула Юнна. Она готова была тут же нагнать Калугина и расцеловать.
– Мишелю лучше, он будет жить! Велегорский и вся его группа арестованы. Наконец-то!..
– Конечно же, будут новые задания. Но под этим можно поставить черту. Это так необходимо ей сейчас. Она сможет навещать Мишеля.
– Как он сказал, Калугин? "Отдыхай пока..." Милый, чудесный Калугин! Он знает, почему мне именно сейчас так нужен этот отдых..."
...Все это было полтора месяца назад. А теперь уже последние дни августа...
Мишель окреп, ему разрешили ходить, но каждый раз, когда Юнна появлялась в лазарете, сестра виновато говорила ей:
– Опять рана открылась. И доктор вчерась сказал:
"Повременим".
В один из тихих, уже по-осеннему прозрачных августовских дней Юнна сидела у постели Мишеля. Они то молча смотрели друг на друга, словно им тотчас же после этой встречи предстояла разлука, то негромко говорили, и каждое, даже самое простое, обыденное слово было для них особенным и значительным.
– Вот и лето промчалось, - вздохнула Юнна.
– Жаркое оно было...
– Жаркое!
– подхватил Мишель.
– А я, как последний дезертир, провалялся на этой проклятущей койке!
Это же тюрьма, настоящая тюрьма!
– Ох, как я тебя понимаю! Это как птице: хочется лететь, а крылья обрезаны.
– В голосе ее вдруг послышалась грусть.
– Ты знаешь, едва услышу слово "тюрьма", тут же подумаю об отце.
– Я верил, что он будет на свободе, - сказал Мишель.
– Ты еще не знаешь Дзержинского!
– Знаю! Он вернул отца к жизни. И вот он тридцатого августа... Ах, да ведь это же завтра! Он назначен начальником штаба красноармейского полка и завтра уезжает на фронт. Я никогда не видела его таким сияющим!
А маме - снова ждать, ждать и ждать...
– Как чудесно на душе, когда знаешь, что тебя ждут!
– Мишель приподнялся на локтях и сел, упираясь спиной в подушку.
– Да, да, я уже испытал это на себе.
– И я! Когда тебя не было в Москве...
– А вдруг и у нас впереди расставание?
– Молчи, молчи, - тревожно остановила его Юнна.
Они говорили, забыв обо всем на свете. В палате лежало еще двое раненых. Один из них крепко спал, второй время от времени стонал в забытьи.
Занятые собой, Мишель и Юнна не сразу услышали, как за дверью палаты раздались голоса.
– Не беспокойтесь, прошу вас, - мягко убеждал сестру мужчина. Голос его показался Мишелю удивительно знакомым.
– Не надо предупреждать. Я войду сам, а вы, пожалуйста, занимайтесь своими делами.
Вслед за этим дверь тихо приоткрылась, и на пороге возник высокий, стройный человек в белом халате, накинутом иа худые плечи.
– Феликс Эдмундович!
– рванулся с постели Мишель.
– Прошу прощения, - улыбнулся Дзержинский.
– Третий, говорят, всегда лишний, но, что поделаешь, у меня чертовски мало времени. Заехал к вам, можно сказать, по пути. И разве я виноват, что меня опередила молодость...
Дзержинский пожал руку Юнне, присел на край постели и осторожно взял Мишеля за плечи.
– А ну, поворотись-ка, сынку! Теперь совсем герой, - удовлетворенно сказал Дзержинский.
– Ну, щеки еще бледповаты, так это потому, что давно без свежего воздуха. Короче говоря, скоро в строй!
– Феликс Эдмундович!
– взмолился Мишель.
– Хоть вы заступитесь за меня перед этой несносной медициной!
Чувствую себя превосходно, а они твердят одно и то же:
рано!
– Э, батепька мой, - остановил его Дзержинский, - вот уж где я абсолютно бессилен - так это перед медициной. Да вы знаете, - с напускной строгостью и страхом проговорил он, - если они, чего доброго, вздумают и меня упрятать в лазарет - уж будьте уверены, упрячут! И никто не спасет от этой кары! Медицина - это сущее государство в государстве!
– Да я сбегу отсюда, Феликс Эдмундович, в окно выпрыгну и сбегу!
– Высоко.
– Дзержинский выглянул в окно, будто всерьез воспринял слова Мишеля и теперь прикидывал, сможет ли тот осуществить свой замысел. Высоко. Какникак третий этаж. Вот и Юнна против того, чтобы вы прыгали. Ведь против же, по глазам вижу?
– Конечно, Феликс Эдмундович, - просияла Юнна.
Смелая и не стеснительная, она смущалась, когда говорила с Дзержинским.
– Ну вот, все против того, чтобы вы раньше времени удирали, - засмеялся Дзержинский.
– А как правая рука?
– с тревогой спросил он.
– Ведь одна рана у вас в плечо.
– Повезло, - сказал Мишель.
– Рука в порядке.
– Значит, обещание будет выполнено?
– Сыграть Шопена?
– сразу же догадался Мишель.
Дзержинский молча кивнул.
– Обязательно!
– воскликнул Мишель.
– И обязательно - вторую фортепьянную сонату си бемоль минор. Помните, вы обещали мне еще в апреле?
– Я готов хоть сейчас!
– загорелся Мишель.
– Не знаю только, есть ли в этом богоугодном заведении пианино...
– Пока отложим, - сказал Дзержинский.
– Сейчас я должен вас покинуть. К тому же доктора обещают вас скоро выпустить.