Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством
Шрифт:
— Особенность русской культуры та, что судьба здесь ходит в соавторах. Нельзя сказать: был писатель, а у него была такая-то судьба, нет — судьба и есть автор!
Вот два момента из тайной истории русской поэзии или тайной полиции, как угодно. Молодого Пушкина после его эпиграмм — помнишь: «Романов и Зернов лихой, вы сходны меж собою: Зернов, хромаешь ты ногой, Романов — головою» — везут к Милорадовичу, военному генерал-губернатору Петербурга. Тот говорит — за вами вольнодумство числится, как скажут теперь, «клевета на общественный и государственный строй». Пушкин садится и тут же записывает все свои крамольные стихи — знаменитая «тетрадка
Отчаянный Мандельштам всем читает свое тираноубийственное стихотворение о Сталине: «Мы живем, под собою не чуя страны…» Его везут на Лубянку — и он тут же записывает самый стих, заодно список тех, кому его читал. Дальнейшее известно: заступничество Бухарина, сталинское «изолировать, но сохранить», ссылка в Чердынь и Воронеж. Мандельштама заперли в Воронеже, но его «Воронежские тетради» — вершина вершин его творчества. Здесь петербургский поэт Серебряного века сердцем и умом открылся России.
44. Карамзин, историк русской власти. Трагедия слабой власти в России
— Но пушкинские курортные ссылки при томике Карамзина не сравнишь с Чердынью.
— Карамзин с его «Историей» — огромное явление самосознания. Первый историк, который представил русскому сознанию его историю на русском языке, и то была история русской власти.
Пушкин к нему подходит двояко. Во-первых, с точки языка: блеск! После «Истории Государства Российского» карамзинскую прозу читать смешно. Главное, что Карамзин представил проблему сильной и слабой власти как центральный вопрос русской истории. Он заставил думать о власти декабристов — ни Пестель, ни Никита Муравьев после Карамзина не могли пройти мимо вопроса о власти. Отсюда линия ведет в Михайловское, в спасительную для Пушкина ссылку.
Треугольник ссылки в Михайловском: Шекспир — Карамзин — 14 декабря. В центре пушкинский «Борис Годунов» — трагедия слабой власти. «Бориса Годунова» не было бы без первого русского историка власти Карамзина. Это он придал вопросу о власти силу и размах, которые помогут Пушкину проникнуться «николаевской идеей».
45. Николаевская идея Александра ПУШКИНА. ЧААДАЕВ, настаивающий на своем. Бенкендорф
— Любопытно, кто вообще интересовался личностью Николая Павловича? Кому нужна личность царя? Политика, цензура, шпицрутены, то-се… а личность царя Николая? Неожиданный Николай 14 декабря, и неожиданный Николай встречи с Пушкиным.
— На литографии его личность властная, но очень холодная.
— Да, но я хотел сказать про другое. Для чего Пушкину так важно сохранять положение историографа дома Романовых? Николай, вообще говоря, неслабый психолог. Когда Пушкин сделал было попытку уйти, царь сказал: пожалуйста — пусть уходит! Ан нет. Пушкин был одолеваем Петром, и особенно вторым Петром в лице самого Николая Павловича. И чаадаевский вызов он тоже принял внутри отношений с царем — своей «николаевской утопии».
Чаадаевский
Эта заноза вплетена во весь логический и личностный роман Пушкина и Чаадаева, в тайниках его ума постоянно действующий, притягательный и отталкивающий. Выход на генеральную тему: чаадаевская Россия небытия — чем отвечать Пушкину? Оказывается, что Чаадаеву, которому нельзя ответить, оставаясь на высоте вопроса, на его генеральный тезис «мы — вне истории», можно ответить художественно. Невероятная способность Пушкина вместить все — Россию живых, живущих, страдающих людей — всех, кто был в прошлом. Таков его опосредованный ответ на Россию небытия.
При внезапности ответа Чаадаеву «Медным всадником» он еще и непрямой ответ Пушкина Николаю. Реакции царя мы обязаны улучшающей переделкой Пушкиным отцензурированного «Медного всадника». Щеголевскую попытку помнишь? Хотели реконструировать первый вариант как якобы доцензурный «подлинный». Шли напролом и попали в воздух. Вроде бы Пушкин занимается переделкой, «пробивая вещь». На деле же, по законам своего гения, в ответ на вызов царя он дает вещи окончательную художественную шлифовку. Тот лаконизм, ту сконцентрированность, неожиданность хода действия, где ни слова, ни звука не пропустить, — меняется все.
А чаадаевское небытие, если внимательно происследовать его письма, споткнулось при попытке Чаадаева перевести его в бытие. «Апология сумасшедшего» была уже после смерти Пушкина.
— Почему сам Чаадаев не понял и не принял пушкинский ответ?
— Чаадаев к концу жизни замкнулся в гордом одиночестве, отдающем паранойей величия. Сравни письма обоих Бенкендорфу, где Пушкин утверждает свою необходимость царю, а Чаадаев, юродствуя, самоуничижается — это очень разные письма.
— Письма Чаадаева Бенкендорфу «философическими» не назовешь. Но и Пушкин писал генералу, рассыпаясь в любезностях.
— Письма к Бенкендорфу — вещь, которую, говоря о Пушкине, хочется обойти. Сделать вид, что писались по необходимости, а Пушкин унизительно вынужденному общению придал вид литературы. На самом деле Бенкендорф для Пушкина — еще одна ипостась его Николая — такого, каким он настойчиво, упрямо хотел его видеть.
Пушкин — гордый человек, а что он пишет Бенкендорфу? Пронесся слух, будто вы уходите, но я думаю о своей судьбе — если такое совершится, в вашем лице я потеряю заступника. Значит, тот был Пушкину важен как ипостась искомого Николая! Николая, который может принести благо, а поелику может, ergo несет его для России. Благо, которое роковым образом не сумели принести декабристы — несите вы, ваше величество! Тут правит магия поэзии, претворенная в политику, — искомое есть сущее! И удивление, как это они в Зимнем дворце его, Пушкина, роли не понимают? Искомость его роли.