Третий глаз Шивы
Шрифт:
Люсин в мгновение ока очутился на стуле.
– Слушаю вас, Григорий Степанович, – сказал он и нервно усмехнулся.
– Ну и деятель! Ну и штукарь! – не то с осуждением, не то с восхищением покачал головой генерал и как ни в чем не бывало сухо пояснил:
– Ковский исчез из запертого изнутри дома. Дверь его кабинета была закрыта на крючок, запоры на окнах замкнуты.
– Следы борьбы? – машинально отреагировал Люсин.
– Наличествуют.
– Вещи похищены?
– Только старый ковер.
– Примечательные особенности?
– Съезди и посмотри, – назидательно и
– Будет сделано, Григорий Степанович! – Люсин встал и почтительно наклонил голову.
– Ты мой ученик, Володя, – генерал снял очки и, морщась, потер розоватые вмятины на переносице, – ты способный парень и далеко пойдешь, поэтому я не жалею, что взял тебя из Мурманска сюда, в МУР. Но это не мешает мне с горечью сознавать, что ты распустился. Штукарем ты всегда был, и я смотрел на это сквозь пальцы. Но вот как я проморгал, что ты докатился до хамства и равнодушия, ума не приложу.
Люсин покраснел, как мальчишка, взъерошил волосы на макушке и попытался что-то сказать, возразить генералу, но тот остановил его нетерпеливым движением руки.
– Я бы понял тебя, будь тебе двадцать пять, – сказал генерал. – Но тебе уже, слава богу, под сорок. Остепениться пора. Службу исправно нести надо, а не играть в нее. И если она не вдохновляет тебя, уходи… Ей-богу, не пожалею, хотя более талантливого сыщика у меня не было и, верно, уже не будет…
– Ну чего ты, Григорий Степанович… – растерянно промямлил Люсин. – Чего ты, в самом деле! Мы же свои люди…
– Вот именно поэтому! Ты, может, и вправду не понимаешь ничего, а мне обидно… Выполняй приказание!
– Да, – кивнул Люсин. – Конечно, Григорий Степанович. Только зря ты… Неделя, понимаешь, дурацкая, да еще эта духота…
– Хорошо, выполняй… А духота, она, братец ты мой, для всех духота.
Люсин неловко улыбнулся и вышел из кабинета.
Ах, как скверно все получилось! И, главное, не из-за чего! Шторм в стакане воды. Сам неведомо отчего распсиховался и старика взвинтил.
В прескверном настроении возвратился Люсин в свою комнату. Окно выходило в затененный внутренний двор, и потому в кабинете было сумеречно. Лишь откуда-то сбоку падал косой обессиленный луч, в котором сонно танцевали пылинки. Жестко посверкивала инвентарная жестянка на ножке стола. Хмурой свинцовой синью отливала ручка сейфа.
Люсин выдвинул ящик и нашарил среди незачиненных карандашей, скрепок, резинок и кнопок тонкий длинный мундштук из слоновой кости, предназначенный для курения не то опиума, не то гашиша. Люсин купил его на толчке в Занзибаре, находясь в первом в своей жизни загранплавании. С той поры прошло почти двадцать лет… Но изящный, любовно прокуренный мундштучок был все так же мил ему и дорог.
Уставясь невидящими глазами на бумажку с адресом Ковских, Люсин посасывал свой мундштучок, вдыхал хранимую им застарелую сладкую горечь, кольцами выталкивал изо рта воображаемый дым. Вот так же с пустым мундштуком в зубах сидел он в рубке полярного танкера, где курить, как известно, самоубийственно, и переживал крупный разговор с кепом. Пятнадцать лет! Удивительное ощущение прожитого. Как будто вчера это было, как будто давным-давно, но не с ним и не в этой жизни и вообще – никогда… Позвонил в научно-технический отдел. Продиктовал адрес.
Смертельно не хотелось ехать на улицу Семашко к этой Ковской Людмиле Викторовне. Мерещилась вздорная пожилая дама, ее высосанные из пальца тайны и ужасы, которые на поверку окажутся пшиком. Убрал со стола недописанную отчетность и придвинул к себе красный городской аппарат. Стараясь быть до предела экономным в словах, пригласил ее приехать сюда, на Петровку. Напомнил, что для получения пропуска необходим паспорт. Все равно, подумал он, придется осмотреть дачу, так, по крайней мере, избегнем квартиры в желтом четырехэтажном доме, где елочки (так значилось в записке) на улице Семашко.
И через полчаса высокая, сухая, как виноградная лоза, женщина уже рыдала в его кабинете, откинувшись на спинку стула и прижимая к переносице мокрый платочек с затейливо вышитой монограммой.
Люсин налил ей полстакана газировки из оплетенного стальной сеткой сифона, предложил накапать валокордина.
– Да, – сказала женщина, – двадцать капель, пожалуйста.
Он полез в нижний ящик стола и достал зеленую коробочку с каплями, которые с недавних пор стал употреблять от случая к случаю, когда начинал барахлить мотор. Но Людмила Викторовна, едва глянув из-под платка на коричневую бутылочку с капельницей, зарыдала еще горше. Люсин долго не мог понять, в чем дело, и даже по рассеянности выпил лекарство сам, хотя чувствовал себя вполне сносно.
– Это же корвалол! – трагически прошептала она, когда обрела наконец способность к связной, не прерываемой рыданиями речи. – Кор-ва-лол!
– Ну и что? – недоумевал Люсин, вертя перед глазами бутылочку.
– Это же наше, наше средство! – Она раздраженно замахала рукой. – Его теперь всюду продают взамен валокордина, который больше не импортируется.
– Вот как? – удивился Люсин. – А я и не заметил.
– Бог мой! – Длинным костлявым пальцем она ткнула в потолок. – Громадная разница!
– Значит, не будете? – огорчился Люсин, пряча пузырек в коробочку.
– Это? – Она брезгливо поморщилась. – Никогда в жизни. Мне достают валокордин в кремлевской аптеке.
– Видимо, ваш брат – доктор химических наук? – Люсин участливо понизил голос, деликатно призывая посетительницу начать разговор.
– Аркаша? – Она отняла платочек от глаз и с неподдельным удивлением взглянула на следователя: – Чтоб он когда-нибудь хоть что-нибудь достал? Аркашенька, чтоб вы знали, самый непрактичный человек на свете.
Она всхлипнула, и Люсин, дабы предотвратить новый приступ слез, торопливо заговорил о какой-то совершеннейшей чепухе:
– Кто же вам достает столь прекрасное средство? – Он поморщился, так как не любил и не умел лгать, но его уже понесло: – А я так мучаюсь этим… – он скосил глаза, чтобы прочесть надпись на коробочке, – корвалолом, тогда как на меня так хорошо действует именно валокордин! Вот бы добыть бутылку!
«Фу, черт, – огорчился Люсин, – как нехорошо получилось! „Бутылку“! Можно подумать, что разговор не о лекарстве идет, а о ямайском роме».