Третья Мировая Игра
Шрифт:
Смотрю — а в Марусином доме вроде бы кто-то поселился. Двор выметен, в окнах синие занавески, на заборе сушатся опрокинутые горшки. Перед дверью плетеный половик.
— Здравствуй, добрый человек!
Оборачиваюсь. На огороде женская фигура.
— Здравствуй, хозяйка.
Бросает на землю тяпку, идет ко мне. Огород тоже посажен, ухожен. Картошка, морковь, лук. Подходит ближе — молодая женщина. Да нет, совсем еще девушка. Вот тебе и на. Кто такая?
— Ты из Зябликова?
— Да.
— А я Маруся.
— Но Маруся давно умерла.
— Я ее внучка.
Действительно, похожа. Те же твердые скулы, губы уголками вверх. Из-за этих будто бы всегда смеющихся губ никто из детей не боялся сумасшедшей Маруси. Подошла к забору, облокотилась. Волосы схвачены
— А ты кто?
— Я? Прости, не представился. Я Михаил Прокофьев.
Кланяюсь ей, и отчего-то бросает меня в жар.
— Ах, вот ты кто. Твой папа на той неделе умер, я знаю. Если это уместно, прими мои соболезнования. Бабушка всегда очень высоко о нем отзывалась.
— Спасибо. Но… как ты здесь оказалась?
— Я теперь здесь живу. Уже два месяца. Дышится здесь легко.
Зачем-то втягиваю ноздрями воздух. Дышится, как обычно. А ведь я ее смутно помню. Гостила какое-то время у Маруси такая чумазая девчонка. В разговоре ее губы еще больше смеются, Высверкивают белые зубы. А я, вместо того, чтобы улыбнуться в ответ, начинаю нести всякую околесицу:
— И зимовать здесь собираешься?
— Зимовать тоже. Жить.
Жить здесь? Одна? Постой, а с чего это я взял, что она одна? Вовсе не обязательно. Украдкой оглядываю двор. Кажется все-таки, что мужчины в этом доме нет.
— А раньше ты где жила?
— Раньше? В Москве.
Спросил, а у самого такое чувство, что наперед ответ знал. Как будто уже было что-то подобное со мной, будто повторение чего-то однажды виденного происходит.
— Ты одна здесь? Или с семейством?
— Одна. Мама в Москве осталась. Но я с ней итак давно уже не живу. Почти не общаемся.
Сколько же ей лет? Никак не больше двадцати. А живет одна, не боится. Чудно.
— Из самой Москвы, значит? Зачем же в нашу глушь?
— Не знаю. В детстве я несколько раз была здесь у бабушки. Мне нравилось. Здесь как будто на вершине мира стоишь, на десять километров вокруг видно. А за спиной лес. В лесу никого.
— Только волки…
— Волков я не боюсь. Я людей боюсь. А в Москве людей много. Разных.
Как будто мои недавние размышления с листа читает. Не ведьма ли? Про Марусю тоже люди всякое болтали.
— Да, люди, они разные бывают…
Что я такое говорю? Как подменили меня. Язык во рту еле ворочается, будто оса его укусила. То в жар, то в озноб бросает. Глазами по сторонам шарю. Яблони, забор, угол дома, огород с посадками.
— Ну, я пойду. Приятно было познакомиться.
— Заходи в гости.
— Да… Обязательно зайду…
Повернулся и чуть ли не бегом с холма побежал.
Что такое? Зачем? Будто впервые в жизни девушку увидел. Нельзя даже сказать, что очень красивая. А все равно — какая-то особенная. Каждую ее черту как на картине вижу. Волосы, глаза, смеющиеся губы. Как будто с собой ее улыбку несу. Все мысли о ней. В теле какой-то тягучий зуд. Так бы и смотрел на нее издали целый день. А ведь мне всего девятнадцать, до совершеннолетия еще далеко. К двадцати пяти годам обычно мужчины и женщины в брак вступают и вместе живут, раньше редко кто женится. Зачем, дурак, убежал? Вернуться, что ли? Нет, нельзя. Неловко. В другой раз зайду, как будто случайно. И перед отцом покойным как-то совестно. С мыслями о нем ведь на холм убежал, чуть ли не в слезах, а увидел молодую Марусю и вмиг все свои тягостные раздумья забыл. Как будто специально эту встречу кто-то подстроил. Без нее я бы, наверное, места себе не нашел от горя, а теперь такое смутное чувство, что все будет хорошо, несмотря ни на смерть отца, ни на проклятые лучи, ни на обидное поражение в Германии. Вспоминаю Марусину улыбку, ладную ее фигуру, руки, и хорошо мне, как будто мое это все. А она бы понравилась отцу, это точно. Как он там меня в письме назвал? Первым человеком нынешней эры, у которого есть выбор своей жизни? Забавно.
В деревне новости. Те, кто в Калугу не уехал и роятся, как пчелы, свежие слухи друг другу пересказывают. Никто ничего толком не знает, но суть
Слушал я пересказы эти, а у самого в голове ясная картина выстраивалась. Ясно, отчего Дмитрий Всеволодович замешкался и остальные отряды промедлили. И Петька, видимо, в какой-то момент догадался, что дело нечисто, понял, что опереться ему в этой атаке не на кого, и послал на ворота Карпина, единственного верного человека.
Вот и все. Начинай все сначала. Такую контратаку загубили.
А потом, как только вспоминаю про орбитальные спутники и смирительную терапию, так всякий интерес к игре пропадает. Вместо этого появляется желание спрятаться где-нибудь на другой стороне земли, куда эти проклятые лучи не доходят. Взять с собой Марусю и вместе с ней убежать, скрыться. Только пойдет ли Маруся со мной? Она вон какая самостоятельная. В Москве, поди, женихов много, а жить к нам одна приехала. Может, порченая? Не похоже. Жизненная сила из каждого ее движения брызжет. Но ведь и я не под забором найден. Вышел ростом и лицом, при хорошей службе, рядом с игрой, рядом с князем. Или это не важно? Когда она ко мне подошла, она ведь не знала, на какой я службе, а что-то в ней такое было, что… что… А потом, если бежать, то никакой разницы в положении нет. И куда бежать? За Волгу, в тайгу, где государства нет? Так государство и здесь не мешает, если жить тихо и не высовываться. Или эти времена уже закончились? За границу? Там те же самые притеснения и обман. И потом — вдруг меня там отцовы товарищи не найдут? Я ведь хочу и то, что в тетради обгорело, узнать, и многое другое тоже.
Совсем запутался. Завтра же надо на холм пойти, без всякого случая, просто пойти и позвать ее с собой. Только вот как это делается? Не знаю. И спросить не у кого, все в Калугу смотались. Никого из женатых знакомцев не осталось. Но отчего-то кажется мне, что все само собой образуется…
Перед сном достал увеличительное стекло, разложил, долго рассматривал. «Алеше за успехи и прилежание». Хоть бы что-нибудь об этом мальчике узнать. Сколько ему было? Двенадцать, четырнадцать? А может быть, восемь? Древние люди умнее нас были, в школу с шести лет поступали. Теперь понятно почему. Неужели на целом свете не найдется человека, который знал бы про этого Алешу? Не может такого быть. Наверняка сохранились книги или записи, в которых история каждого человека прослеживается. Надо только отыскать эти записи…
22
— Здравствуй, Маруся.
— А, это ты? Привет. Чаю хочешь?
— Нет, спасибо. То есть, конечно, хочу…
— Тогда пойдем в дом. У меня особый чай. В ваших лесах насобирала. От бабушки старинный травник остался…
В доме все чисто прибрано, на полу цветастый вязаный коврик. На стенах много картин. Картины чудные, я к ним сразу взглядом приклеился. Нарисовано все как бывает в жизни, но как-то так, что все мелкие подробности словно под моим увеличительным стеклом видны. Там, где люди нарисованы, сразу ясно, кто из них добрый, кто с хитрецой, кто ленивый, кто мечтательный. Там, где кони или другие животные, тоже все понятно: один ищет водопоя, другой оберегает детенышей, этот на солнышке греется, тот на охоту вышел. Даже деревья на картинах как будто свое лицо имеют.