Третья половина жизни
Шрифт:
Да, всё убедительно. И всё-таки чего-то Егорову не достаёт, ощущение какой-то незавершенности не оставляет его. Но он отдаёт себе отчёт в том, что это ощущение может возникать от того, что к этой архивной папке по каким-то причинам привлечено особое внимание. А при пристальном рассмотрении любой факт, даже самый бесспорный, может казаться подозрительным.
Раздаётся телефонный звонок. Секретарша прокурора ледяным тоном сообщает, что следователя Егорова вызывает Вячеслав Николаевич Ганшин. Она не знает причины вызова, но если бы Егорова ожидали неприятности, это доставило бы ей гораздо больше удовольствия, чем неприятности
Егоров завязывает тесемки папки и выходит из кабинета. Пристукивая папкой по колену, идёт серыми коридорами здания, вместившего прокуратуру, суд и милицию, этого каменного первенца Норильска с метровой толщины стенами, с недосягаемыми потолками. Из-за дверей доносятся телефонные звонки, дробь пишущих машинок, проходят сотрудники, озабоченные и беззаботные, на ходу обмениваясь приветствиями и новостями. Прокуратура живёт в обычном ритме, перерабатывая свою долю отходов стотысячного города, в котором преступления и нарушения законов вполне в рамках нормы.
При появлении Егорова в приёмной секретарша вытягивается на стуле, как при команде «смирно», одновременно безуспешно пытается натянуть край юбки на свои вызывающие коленки.
– Вячеслав Николаевич занят, он разговаривает по телефону, – извещает она, но лишь пожимает плечами, когда Егоров, сухо кивнув в знак того, что принял её слова к сведению, проходит в кабинет прокурора.
III
Вячеслав Николаевич Ганшин, прокурор города Норильска, занят, он разговаривает по телефону.
Удобно вытянувшись, точно в шезлонге, в рабочем кресле, слишком просторном для его сильного сухощавого тела, изредка перемежая речь собеседника любезными «э-э, разумеется» и «э-э, благодарю», он в то же время словно бы любуется рантом своих меховых ботинок, не оставляющих никаких сомнений, к большей или меньшей части Норильска относится его прокурор: ботинки импортные, добротные, с матово поблескивающими носами.
Любой человек, застигнутый посторонним, а тем более подчинённым, за телефонным разговором явно не служебного свойства, постарается перенести его на другое время или хотя бы придать репликам видимость официальности. Оглянувшись на стук двери, Ганшин жестом предлагает Егорову входить и располагаться, но не меняет ни позы, ни выражения светской любезности на обветренном лице со следами свежего загара от первых весенних лыжных вылазок в тундру.
Егоров кладёт папку на стол и отходит к окну. Щурясь от обилия солнечного света, обегает рассеянным взглядом ломаный очерк предгорий Шмидтихи и Надежды, источенных штреками, облепленных крытыми галереями и террасами вскрышных отвалов. Западные склоны гор словно бы раскалены, восточные затягивает мутная предвечерняя синь. Бесконечным потоком втягиваются в неё самосвалы, натужно одолевающие подъём, встречные машины без задержки, как детишки на санках, скатываются по широкой бетонке к парующему от сбросов ТЭЦ озеру Долгому, оставляя позади вспышки сварки, движение электровозов на маневровых путях, неторопливо вспухающие и так же неторопливо тускнеющие зарницы шлаковых сливов.
Конец дня, солнце насквозь простреливает проспект, обрывающийся, как морской пирс, на кромке
Егоров следит за движением каменной глыбы на невидимых в морозном воздухе тросах, одновременно невольно прислушивается к телефонному разговору.
В том, что на другом конце провода женщина, сомнений нет. Кто-то из отдела культуры или из Дворца металлургов, разговор сначала идёт о выставке городских самодеятельных художников, потом переходит к предстоящим гастролям какого-то театра. Прокурор оживляется:
– Вот как? Очень интересно. Обязательно пойду… Э-э, возможно. Только боюсь, что встреча для неё будет не слишком приятной… Нет, не я. Один из… э-э… моих сотрудников. Егоров… Да, Николай Тихонович. Вы с ним знакомы?
Услышав свою фамилию, Егоров оглядывается.
– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – продолжает расшаркиваться Ганшин. – Трудно требовать особой жизнерадостности от человека, который каждый день с девяти до шести имеет дело с преступниками… Нет, я исключение. Мне гораздо чаще приходится иметь дело с такими очаровательными дамами, как вы!.. – Он вскидывает глаза вверх, как бы показывая Егорову, чего стоят ему эти слова.
Егоров недовольно морщится. Вступление, всегда предваряющее деловые разговоры в Норильске, где люди зимой гораздо чаще перезваниваются, чем встречаются, явно затягивается. Наконец Ганшин умолкает, некоторое время внимательно слушает, сдержанно замечает:
– Боюсь, что вы обратились не по адресу. Решение суда…. Ах, вот вы о чём! Да, я распорядился дать Волчкову дополнительные материалы… Что вы, как же я могу отказать прессе? Я просто не имею права!
В продолжение следующей тирады, очень горячей, судя по тому, что Ганшин даже отводит трубку от уха, он по-прежнему рассматривает ботинки, но уже без удовольствия, а так, словно бы обнаружил в них серьезные недостатки. В голосе у него появляются суховатые нотки:
– Охотно верю… Э-э, досадно. Не нужно меня убеждать, что она девушка высоких достоинств!.. Нет, ничего не могу сделать. Всегда… э-э… к вашим услугам!
Брезгливым жестом прокурор опускает на рычаги телефонную трубку. Поднявшись с кресла, некоторое время стоит рядом с Егоровым, молча и как бы неприязненно смотрит на медленно разворачивающий на тросах памятный камень. Потом возвращается на своё место.
– Ознакомились? – спрашивает он, подвигая к Егорову серую картонную папку как бы в знак того, что она и будет предметом предстоящего разговора. И тут же перебивает себя:
– Кстати, знаете, о чём сейчас шла речь?
– Догадываюсь, – неохотно отзывается Егоров. За время следствия он осатанел от телефонных звонков с просьбами избавить от излишних формальностей «бедную девочку, и без того наказанную за своё легкомыслие».