Третья причина (сборник)
Шрифт:
— Деньги искал, эфенди, золото.
В этот момент дверь каюты распахнулась, и на пороге возник бородатый Али. Увидев оружие в руке у Петра, он на секунду задержал взгляд на попятившемся назад матросе, цокнул языком. Пётр отступил к стене, опустив револьвер, и повернулся к Али:
— Что, ограбить меня приказал?
— Ай, бачка, не говори кислый слов…
Али что-то гортанно выкрикнул, тотчас вблизи послышался топот, и в каюту вскочили два матроса-перса. Али вполголоса произнёс короткую фразу, сплошь пересыпанную горловыми звуками, а в конце цокнул языком и посмотрел на потолок.
Турок взвыл и кинулся в угол, но оба перса мгновенно
— Видишь, бачка, Мустафа теперь сам плавать будет. Твоя теперь спи спокойно… — И он отступил за порог, неслышно притворив двери, на которых в такт набегающим волнам покачивалась сорванная щеколда.
Турецкий берег вынырнул из серой мглы внезапно. Отвесные скалы круто уходили в воду, по цвету почти сливаясь с густыми рваными тучами, быстро проносившимися над морем. Казалось, что пристать здесь невозможно. Но Али повернул свою фелюгу и уверенно пошёл вдоль берега. Без сомнения, он прекрасно знал эти места, потому что не более чем через час, обогнув высокий скалистый мыс, они вошли в тихую бухту, окружённую скалами.
С одной стороны берег был чуточку пониже, и там виднелось несколько хибарок. Именно туда и направил Али своё судёнышко. Уже через десяток минут фелюга со спущенными парусами ткнулась в одну из гладких плит, наклонно уходивших в море.
Тотчас на берегу возникло человек пятнадцать оборванцев, которые споро засновали по палубе, пронося каждый раз на берег компактный, тщательно упакованный, тюк.
Стоя на носу, Пётр с удивлением наблюдал за этой чётко организованной разгрузкой. В какие-то полчаса всё было закончено и оборванцы грузчики исчезли, а вместо них появился худой, горбоносый турок, который ловко перепрыгнул на фелюгу и подошёл прямо к Али.
Пётр плохо слышал, о чём они говорили, но несколько раз упомянутое имя Мустафы заставило его насторожиться. Присмотревшись, Пётр приметил, что, несмотря на внешнюю сдержанность, разговор вряд ли имел мирный характер.
Судя по тому, как турок дёргал себя за полу короткой курточки, можно было догадаться, что он чем-то весьма недоволен. Затем горбоносый спрыгнул на берег, несколько оборванцев налегли на борт, и фелюга, подняв парус, направилась к выходу из бухты.
Али не торопясь подошёл к Петру и, привычно ухмыляясь, сказал:
— Теперь, бачка, прямо Истанбул идём, скоро на месте будешь…
Пётр окинул недоверчивым взглядом фигуру капитана и неожиданно спросил:
— Из-за Мустафы ругались?
— Цх, бачка. Не говори кислый слов… — Али цокнул языком, явно от неожиданности замотав головой, но, видимо, вопрос его несколько смутил, и он добавил: — Видишь, бачка, Мустафу он давал. А я сказал, воров мне не надо, я контрабандист честный…
— А про меня что спрашивал? — Пётр не спускал с Али пристального взгляда.
— Ой, бачка, хитрый бачка… — Али догадался, что Шкурин кое-что понял из его разговора с турком, и, отводя взгляд, принялся уверять: — Всё будет яхши, бачка, в Истанбуле скоро будешь, мне деньги даром не надо…
— Ну, смотри, Али… — И Пётр так глянул на контрабандиста, что тот, мгновенно проглотив все свои прибаутки, поспешно отошёл на корму…
Царьград открылся перед вечером и был удивительно похож на своё изображение с папиросных коробок «Месаксуди и Ко». С едва ощутимым ветерком фелюга тихо скользила по гладкому морю вдоль минаретов, дворцов, мечетей, величественно возвышавшихся среди сплошной толчеи плоских крыш, беспорядочной толпой сбегавших прямо к воде. Потому, как засуетилась команда, Пётр понял, что Али собирается приставать, и прошёл к себе в каюту. После ночного вторжения он оставался настороже и, наскоро перебрав вещи, отобрал несколько пакетов и переложил их во внутренний карман пиджака. Больше в каюте делать было нечего, и Пётр вышел на палубу. Фелюга уже подходила к берегу и внимание Шкурина привлекли старые, ещё византийские стены, проплывавшие почти рядом с бортом. Особенно поражала наружная каменная лестница, уводившая от самой воды. Как только нос фелюги поравнялся с нею, раздался гортанный окрик, паруса обвисли, и судёнышко неспешно привалилось бортом к небольшой каменной площадке.
Али тихо подошёл к Петру сзади и негромко сказал:
— Ну вот, бачка, Истанбул.
— Да, Царьград — вздохнул Пётр, с сожалением отходя от борта.
Он уже шёл в каюту за багажом, когда вдруг совершенно случайно увидел, что на пристани появилось несколько турецких полицейских. Ещё до конца не сознавая, что он делает, Пётр начал медленно отступать на корму. Да, полицейские явно следили за ним. Они даже подошли к самому борту и один из них крикнул на ломанном русском:
— Эй, рус, ходи сюда!
Пётр, бывший уже на самой корме, беспомощно оглянулся. Течение медленно относило фелюгу, и допрыгнуть до берега было уже нельзя. Пётр перехватил настороженный взгляд Али, не колеблясь, вскочил на планшир и, прыгнув, вцепился руками в гик, только что спущенного паруса, который под тяжестью его тела начал поворачиваться сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее. За секунду до того, как гик ударился об стену, Шкурин разжал руки и шлёпнулся прямо на старые ступени. Вскочив в мгновение ока, Пётр помчался по лестнице наверх и был уже на самом гребне стены, когда там, внизу, на пристани раздался запоздалый полицейский свисток.
Примерно через час после побега Шкурин уже шёл по узким и кривым улочкам Галаты, где перекатывался всякий человеческий мусор. Здесь шлялись турки, персы, левантинцы и люди вообще невесть каких наций. Оборванцы всех мастей толклись на замызганных улочках и на Петра, имевшего после путешествия и побега весьма непрезентабельный вид, никто не обращал внимания.
Возле одной из харчевен, над дверью которой висел медный, позеленевший от времени колокольчик, Пётр остановился. Подобных харчевен кругом было множество, но Шкурин выбрал именно эту. Войдя в дверь, он сразу окунулся в густое, вкусно пахнувшее облако, состоявшее из кухонного чада пополам с дымом. Однако здесь Пётр чувствовал себя уверенно. Подхватив с жаровни горячий шашлык, он кинул хозяину деньги и, оттолкнув какого-то оборванца, протиснулся к грязному столу, где уже сидел плотный матрос с большой серебряной серьгой в ухе.
Какое-то время Пётр молча ел мясо и, только управившись с едой, едва слышно замурлыкал себе под нос:
— А серьга не золотая, лишь серебряная…
Услышав это, матрос равнодушно подцепил свою серьгу двумя пальцами и трижды повернул с боку на бок. Пётр шёпотом, но так, чтобы его было слышно, пересчитал количество поворотов и негромко спросил:
— Давно ждёте?
— Третий день, — ответил матрос и добавил: — Правду говоря, уже не ждал.
— Я тоже.
— Что-то не так?