Третья тетрадь
Шрифт:
В этом году в первый день марта небо над Невой с утра стояло прозрачно-зеленое, обманное, как русалочий глаз. Дах весь день проторчал в Рамбове, поскольку именно там, в таких маленьких полугородишках-спутниках, с весной, как подснежники на тающем снегу, прежде всего начинают выплывать на свет Божий вещички умерших или оголодавших за долгую зиму старушек. Ловить можно было просто по-браконьерски, сетью, только успевай поворачиваться. И пусть на берегу отсеются добрые три четверти – зато оставшаяся одна вознаграждает сполна. Данила, увлеченный азартом, не вспоминал Аполлинарию целыми днями и даже ночами, в конце концов, женщине никогда не сравниться с творчеством.
Дах наспех перекусывал в крошечном кафе Дудергофа [151] , любуясь еще не совсем опоганенным, напоминавшим пряничный домик вокзальчиком. Весна все больше забирала свои права. Здесь в воздухе уже стоял острый запах мокрых кустов калины и смородины, в изобилии росших по склонам гор. Вдали наверху чернели дубы и буки, и хотелось жить с кайфом, как жили те, кто двести лет назад создал эту Русскую Швейцарию [152] , создал весело, мимоходом, устроив веселый ботанический пикник на вершине горы.
151
Дудергоф – ст. Можайская.
152
Русская Швейцария – так в конце XIX – начале XX века называли Дудергоф.
Послать все к черту, купить останки Ивановки, завести пару псов… «Кстати, от Князя так и не было никаких известий, и, значит, Апе просто примерещился этот бомж, иначе Гия достал бы его из-под земли». Да, жить, не думая о барышах, бабах, даже искусстве, просто жить, как вон эти вороны с Вороньей горы [154] , как лиловый кот, крадущийся за ними. И остаться верным бедной Елене Андреевне, совсем заброшенной им за эти смурные месяцы. Заброшенная умница, получается так, что даже и теперь нужна ты лишь в минуты отчаяния или безвременья.
153
«Все с нами бывшие Британски…» – строки из поэмы архитектора Николая Львова «Ботаническое путешествие на Дудорову гору», совершенное весной 1792 года.
154
Воронья гора – третья по высоте гора Дудергофа (147 метров над уровнем моря).
Вечерело, и небо из зеленого медленно превращалось в сиреневое, словно тень лилового кота росла, заполняя собой пространство. Данила дожевал засохший сыр вокзального бутерброда, запил его восхитительной бурдой под названием кофе с молоком, которой давно уже не найдешь в городе, и волей-неволей снова вспомнил все ту же горбунью, спокойными умными серыми глазами взирающую через столетия – на этот мир. «Беспокойная Россия, где с первой же станции радости: залитые столы, грязные чашки, кофе, который нельзя пить. И захочется после всего этого одного: усесться где-нибудь и не видеть ничего и соображать. А, сообразив, придешь к тому заключению, что жить-то, собственно, можно только в России. Тут хоть красоты неизвестны, следовательно, не опошлены, тут хоть роскошь-то не призрачна, тут хоть от покоя не хочется бежать, потому что его здесь и нет… А грязные чашки – так они вымоются, это можно поправить…»
«Елена Андреевна! А не сейчас ли это сказано?!» – невольно усмехнулся Данила, а потом рассмеялся, смывая этим смехом морок последних месяцев, и уже хотел полететь на волю, как вдруг… в кармане запищал телефон. Он автоматически посмотрел на часы и удивился, что уже совсем поздно.
– Данечка, милый, где ты? – ворвался в озерную тишь не похожий на себя голос Апы, и в этом голосе, ставшем таким низким и волнующим, он с ужасом снова услышал голос девушки в фаевом платье.
– Я за городом, – просто ответил Дах.
– О, Господи! Приезжай, приезжай скорее, мне страшно, я боюсь, я не знаю…
– Где ты и что случилось? – Данила уже шел через дорогу к своему «опелю», уткнувшемуся мордой в крутой склон горы.
– Не знаю, но опять, опять… Нет, я не то говорю, тут милиция всех ловит, они с дубинками… Маразм какой-то!
Поворачивая ключ, Данила вдруг вспомнил, что сегодня, выезжая утром из города, действительно видел массу ментов, но, поскольку давно отрешился от социального бытия, забыл об этом через секунду.
– Да где ты?
Повисла пауза, словно Апа пыталась сориентироваться.
– Не знаю, я бежала…
– Откуда?
– Из Универа, ясное дело.
– Значит, на Острове?
– Да, но… Тут, кажется, кладбище…
– Ничего себе! – Машина уже летела по М-11, но раньше сорока минут до места было не добраться. – Бери тачку – и домой.
– У меня денег нет.
– Значит, заходи в любой подъезд поприличней и через полчаса опять позвони мне, я уже еду. И, вообще, менты не так страшны, как их малюют.
– Знаю. Но здесь… жутко. Понимаешь, жутко, стыдно, гадко, унизительно!
– Прекрати истерику! – рявкнул Данила и нажал отбой.
К счастью, пробок уже не было, однако, приближаясь к центру, Дах опять увидел изобилие милиционеров, причем весьма возбужденных. Его пару раз тормозили, но он, не глядя, сразу клал в права по тысяче, чтобы избежать любых разговоров, и ехал дальше. Тем не менее за мостом началось уже нечто совсем ни на что не похожее. Вся научная набережная была запружена милицейскими машинами вперемешку с незнакомыми Даху желтыми мини-вагенами. Слышались крики в рупор на русском и английском, а во всегда пустынном университетском сквере кишела толпа студентов, явно оказавшаяся там не по своей воле, поскольку бросалась на решетку и строила рожи. Прорваться на Васильевский остров нечего было и надеяться. Дах бросился в объезд через глухую набережную и по Немецкому мосту [155] выскочил прямо на Третью першпективу [156] . Здесь было спокойно, но, как обычно, подозрительно темно. Этот район отличался мрачностью, и вечно мерещились тут какие-то гробы, всплывающие в наводнения, нищие студенты, шарлатаны-мистики и прочая мелкая нечисть, которая была отогнана высокой трагедией из центра и скапливалась в конце острова годами. Со временем город ушел вперед, к большой воде, но этот кусок так и остался законсервированным хранилищем смури. В завершение картины посыпался мелкий сухой снег, словно нарочно набрасывая мутную пелену на унылые провалы Линий и рисуя призрачный абрис уединенного домика на Васильевском. Действительно стало как-то гадко и жутко, и Данила поспешил набрать номер Апы.
155
Немецкий мост – Смоленский мост.
156
Третья першпектива – Малый пр., В. О.
Она оказалась не в подъезде старинного дома, как почему-то представилось Даху, а просто на углу Княгининской [157] . Никаких домов здесь давно не было и в помине, лишь гордо красовалась неоновой рекламой бензозаправка. Апа сидела в сторонке на красном пожарном ларе, обхватив себя руками за плечи, и мелко дрожала. Напротив, похожее на оперную декорацию, стыло кладбище, впрочем, совсем нестрашное, почти игрушечное. Обнаружив Апу живой и невредимой, Данила даже развеселился. Надо же так испугаться, чтобы от Стрелки пробежать чуть ли не через весь остров и оказаться в этой дыре. Конечно, что-то в Универе произошло, но уж к ней-то это не может иметь никакого отношения.
157
Княгининская – ул. Беринга.
– Покидаем твое ненадежное убежище. Не трясись, а лучше подумай. Какому менту ты нужна? Сейчас заедем куда-нибудь, поужинаем, а то я маковой росинки весь день не держал во рту, если, конечно, не считать сыра, сохранившегося еще с брежневских времен.
Однако девушка не улыбнулась на его шутку и не двинулась с места. Ее колотило противной мелкой дрожью, которую унять бывает порой труднее, чем любую истерику.
– Это ужас, ужас! – вырвалось у нее. – Я никогда не могла подумать… Как все, нет, хуже, чем все, в миллион раз хуже, чем все! – От бессильной ненависти она притопнула сапогом на шпильке, и стук этот неприятным эхом улетел в бесконечный пролет каких-то глухих строений. – Я не поверила бы, и ты не поверишь! О-о-о! – почти простонала она. – Но я никогда, слышишь, никогда не скажу тебе! Я тебя ненавижу!