Треугольник
Шрифт:
— Что за работа?
— Пишет, что униформистом стал…
Мисак начал интересоваться, расспрашивать — что значит «униформист». Молодой токарь из его цеха, любивший жонглировать инструментами, сказал ему:
— Это работник цирка, Мисак Сергеевич. А зачем вам?
Мисак смутился:
— Да просто так…
На следующий день он повел Ермон и Ребеку в цирк.
Первое отделение смотрел напряженно, стремясь угадать, кто же тут этот униформист. Покосился даже на клоуна.
В антракте подошел к билетерше, продающей
— Кто здесь униформист?
Билетерша потянула Мисака за рукав к арене, указала на человека, подметающего ковер.
— Тьфу ты черт! — застонал Мисак.
Ермон и Ребека ели мороженое, на их лицах играла улыбка.
— Вставайте! Уходим! — сказал Мисак.
Всю дорогу он взволнованно и раздраженно говорил, говорил не умолкая, и все-таки не мог высказать свои истинные чувства.
— Бродяга он, бродяга!.. У других сыновья настоящими людьми становятся, учатся, работают… Саркису двадцать шесть лет, он уже инженер. Люди цели своей добиваются, а наш… Тьфу, мартышка поганая! Семейный очаг, честь… Да разве он в этом что понимает?! Черт со мной, буду как вол работать на вас. Только имейте в этой жизни цель! Да где там!.. За потаскушкой погнался… Уни-фор-мист!
— Э-э, Мисак… — тяжело вздохнула Ермон.
— Перестань тарахтеть! — цыкнула на него Ребека.
И Мисак умолк.
Население Армении достигло двух миллионов. О рождении той, что закруглила второй миллион, написали в газетах. Это была внучка Мисака.
Аво по-прежнему мотался с цирком, а дочка его росла…
Назик скучала, смотрела телевизор и кормила ребенка.
Фарадей окончил школу и каждый год сдавал экзамены в институт.
Пронеслась эпидемия гриппа.
Приходили новогодние праздники.
Раз в неделю дома делали стирку.
Несколько раз отремонтировали комнату.
Каждую субботу Мисак со своими товарищами ходил в баню. После бани пили пиво. Иногда по выходным дням шли есть хаш.
Мисак получил шесть почетных грамот.
В новом районе города завод строил жилой дом, и семья Мисака с нетерпением ждала окончания строительства.
Воски удалили аппендикс. Муж Воски стал тучным и теперь каждое утро подставлял голову под холодную струю воды. Они получили новую квартиру.
С соседней улицы трамвайную линию перенесли на их небольшую, выложенную булыжником площадь.
Мисак ходил на похороны. Снимал шапку, когда мимо него проносили покойника.
Во дворе сменилось двое соседей.
Каменотес Арташ — девяностолетний старик родом из Вана — умер в уборной от разрыва сердца.
Из деревни к Мисаку несколько раз приезжали гости. И тогда стол превращался в кровать. Спали и на столе, спали по четыре человека в одной постели. Гости привозили лаваш и свой особый запах. Уезжали и увозили с собой этот запах.
Жили-поживали в Армении семьи…
Третье возвращение. 1964 год
Лицо Ермон обвязано большим платком. Всю ночь не давал ей покоя больной зуб, но сейчас боль притупилась и только глухо ныла челюсть. Ермон шла, плотно сжав губы, — даже от малейшей струйки воздуха больной зуб давал о себе знать.
— Здравствуй, Ермон, — неожиданно перед ней вырос Индзак. Он, видимо, только что побрился, и пудра щедро лежала на его подбородке и на носу. Волосы были уложены парикмахером аккуратно, и Индзак осторожно нес свою голову рядом с Ермон.
Ермон кивнула ему в ответ. Ничего другого не могла она сделать. Тихо застонала, подняла руку к обвязанной щеке, как бы оправдывая этим движением свой нелепый вид.
В тот же день вечером они встретились на глухой городской окраине. Волосы Индзака были так же бережно уложены, и он боялся шевельнуть головой.
Ермон была уже без платка, однако все еще не решалась разжать губы, смеялась отрывисто, с закрытым ртом.
Индзак нес свою голову рядом с Ермон и нашептывал ей анекдоты, косил глазом на ее округлые плечи, на ее маленький рот.
Улица была темной, без фонарей. В темноте проглядывали очертания бараков, железнодорожные рельсы, поблескивали золотые зубы Индзака.
Задыхаясь, прижал он Ермон к какой-то белой стене, ладонями обхватил ее спину… Когда Индзак крепко прижался к ней губами, Ермон, как сквозь сон, чувствовала зубную боль. Но эта боль обволакивалась каким-то сладостным-сладостным чувством…
Мисака Ермон забыла. А когда вдруг возникали мысли о Мисаке, Ермон отгоняла их, не подпускала близко.
Мисак был какой-то иной стороной ее жизни — серьезной, земной. А это… Это была завораживающая сказка…
Ермон думала о Мисаке как о хозяине, который заботится о ней, который, вдруг увидев все это, улыбнулся бы прощающе, так, как это, наверное, сделал бы бог.
Вечером, когда Ермон вернулась домой, Мисак своей жесткой рукой стряхнул с ее спины известку:
— Как это ты шла, вымазалась вся!
И Ермон успокоилась.
Ребека восседала на тахте. Назик, жена Аво, прикорнула у ее ног. Ермон полулежала на кровати. Комната освещалась экраном телевизора.
В дверях показался Мисак.
— Ермон, — сказал он сдавленным голосом. Лицо его было бледно. — Ермон, — повторил Мисак. Он хотел вести себя сдержанно, с достоинством, но не смог.
— Разрушила ты мой дом, Ермон! — крикнул он и стал биться головой об стенку. На лбу появилась алая полоска крови.
— Что ты делаешь, Мисак джан! — жалобным голосом протянула Ермон, хотя поняла все.
Впервые за всю свою долгую жизнь убегал Мисак от семьи. Два дня он ехал в поезде. Но здесь ему было еще тяжелей. Мисак ходил из вагона в вагон, беспрерывно курил.