Треугольник
Шрифт:
Из моего окна видно окно Маро. Между нами площадь. Площадь, заполненная солнцем и цветами. Солнца сколько угодно, и без всякой платы… Купайся в нем, бери, пей, натирай им лицо, обнимай, прячь за пазуху. Цветы же по десять копеек штука. На тротуаре сидят старухи и продают цветы с букетом солнца в придачу.
Спускаюсь вниз, обхожу площадь, сажусь на скамейку в скверике. Затем покупаю три цветка и иду в гостиницу напротив.
Гостиница пробуждается. Люди кашляют, прочищают горло, моют руки, лица… Полотенца, куски мыла, вода…
Первый этаж. Три цветка — слишком уж подчеркнутая симметрия, словно картина, продающаяся на базаре. Один цветок оставляю на столе сонной дежурной.
Поднимаюсь на второй этаж. «Дешево и старо, как в комедиях Гольдони», — думаю я и сую второй цветок в руки дежурной.
Поднимаюсь на третий. «Неудобно». Оставшийся последний цветок бросаю в лестничный проем и вижу, как он падает перед нервной работницей камеры хранения.
Стучусь в дверь, за которой живут пятьдесят женщин, одна из которых — моя знакомая по имени Маро.
Воскресенье. В парке. На танцплощадке не повернуться, все шахматы разобраны, в читальне нет свободных мест, на скамейках людей больше, чем полагается, в чайхане длинная очередь за чаем… Жарко и суматошно. На открытой эстраде сидят шестеро музыкантов. Два тара, два кларнета, один аккордеон и один бубен. Играющий на бубне — руководитель ансамбля. На нем широченные брюки. Курчавые, тщательно расчесанные волосы, видно, являются предметом его гордости. Тонкие и маленькие усики. Он поднимается с места, делает знак и начинает играть. Мотив звонкий, простой. Один из таристов от напряжения высунул язык. Музыка слышна только на площадке перед эстрадой, поэтому слушатели постепенно приближаются, сбиваются в тесную кучку. Чуть поодаль играет духовой оркестр. Если отойти немного от эстрады, можно попасть в волны духовой музыки, и от восточных инструментов ничего не останется.
Танцуют все, кому вздумается, сколько захочется. Танцуют главным образом таджики.
Маро вцепилась в мою руку. В ее глазах и радость и грусть.
Руководитель ансамбля самоуверенно смотрит вокруг, подтягивает на коленях брюки, и наконец становятся видны его туфли.
В саду качели-лодки. Мы становимся в очередь, садимся в качели, похожие на ракету, с надписью «Восток-2».
Возникает ветер, но теплый, как воздух в саду.
Подол Маро взлетает вверх, обнажая ее по-детски худые бедра.
Маро хочет что-то сказать, но не может. Мешает шум. Маро кричит. В ее голосе и смех и слезы. «Восток» останавливается, и я вижу, что щеки Маро мокрые, а глаза подозрительно красные.
— Ты плакала?
Она пожимает плечами.
— Ты плачешь?
Она пытается засмеяться, но всхлипывает.
— Ты испугалась?
— Не знаю.
Мы выходим из ракеш.
— Ты плакала? — снова спрашиваю я, обнимая ее за плечи. Маро, словно ребенок, смотрит мне в глаза.
— От радости можно совершить самоубийство? — спрашивает она полушутливо.
— Нет.
— А если радости много, так много, что нет уже места?
— Все равно нет…
— А я хочу…
— Что?
— Умереть…
Мне кажется, что рядом со мной уже не Маро, а кто-то другой, другая девушка, и тогда я тоже становлюсь другим.
— От радости?..
— И от радости, и от грусти, и от любви, если их чересчур много…
Я смотрю на Маро, и она кажется мне очень родной, родной и беспомощной.
— Пошли… Здесь шумно, а люди спокойны, они двигаются, танцуют, а все же спокойны… Разве это радость?..
Я целую волосы Маро. Она шаловливо смотрит на меня.
Руки у нас мокрые, ноги тоже…
Мы с Маро сидим на траве. Я рассказываю ей про Сирано де Бержерака. Описываю невиданную, полную страданий любовь Сирано, его безобразную внешность. Потом Маро кончиком длинного стебля щекочет мне шею… Затем я целую ее… Затем снова идет дождь… Журчащий, светлый дождь. Сначала мы прячемся под первым попавшимся деревом… Дождь усиливается, и мы сдаемся ему… На, хлещи, мочи, ласкай!.. Мы твои!
Дождь перестает лить, и мы, совершенно промокшие, направляемся в город. Темнеет. Вдали видны огни, а перед нами узкое, блестящее от воды шоссе. Волосы Маро липнут к щекам… Я обнимаю ее за плечи» дотрагиваюсь до мокрых щек, глаз, бровей, губ… Она целует мою руку… Я боюсь выказать свое отношение к этому поцелую. Делаю вид, будто в этом нет ничего необычного… А сердце сжимается.
Слышно кваканье лягушек. Они пересекают дорогу перед нами.
Я не могу думать ни о чем больше. Я не имею права думать. Я вижу, как теперь нужен Маро. И вдруг я понимаю: ничто не сможет разлучить нас.
Сзади нас освещают фары. Оборачиваемся. Маленький «Запорожец» быстро приближается, обгоняет нас, обдав грязью.
Смотрю на запачканное лицо Маро, на ее платье, смешно пытаюсь смахнуть грязь рукой, улыбаюсь. Обнимаю ее. Голова ее где-то ниже моего подбородка. Я обнимаю ее мокрую спину. Мы идем дальше, грязные, мокрые, усталые…
Чувствую, что я сейчас необычно искренен с Маро, быть может, впервые.
— Отсюда поедем прямо домой…
— В Карабах? — спрашивает Маро.
— Все равно, в Армению… Построим хороший домик с аистами на крыше, с мастерской… И будем жить долго-долго!..
— И никогда не уедем оттуда?..
— Никогда, что бы ни случилось… Никуда не уедем… В нашем доме будут твои портреты — много-много… Портреты наших детей, наших дедов… Будут приезжать туристы из других стран и смотреть наш домик, мои картины…
Шоссе переходит в городской проспект.
На улице редкие прохожие. Они с недоумением оглядывают нашу грязную одежду и, вероятно, думают бог знает что…
Уже поздняя ночь… Я провожаю Маро в гостиницу. Выхожу на площадь. Стоит такси. Случай тоже любит шутки. Сажусь.