Треугольник
Шрифт:
— А теперь давай выпьем за этот вот железный мост, что навис над нами, посмотри, какие барышни идут по нему… туда-сюда… — Цакуле, задрав голову, разглядывал женские ножки, мелькавшие в проемах моста.
Тень от моста проплыла по Куре, поднялась и исчезла. В вечерних сумерках сжалось сердце Вано. Пора домой, что скажет он Вере?
Вано вытащил из кармана рисунок и с печальным лицом протянул Цакуле, достал из другого кармана еще несколько рисунков и тоже отдал Цакуле. Вера, если увидит рисунки, еще пуще рассердится,
— Что случилось, Вано-джан? — спросил кинто участливо, и Вано чуть не заплакал.
— Городовой лавку закрыл, — ответил он потерянно.
— Ах, чтоб тебя!.. — разозлился Цакуле. — Почему?
— Не знаю… Что-то не по закону было… — Вано горестно вздохнул. — Вера… — начал было он, но недоговорил, замолчал на полуслове.
— Ну и что, — подбодрил его Цакуле, — такого, как ты, человека…
— Вера, — пробормотал Вано и опустил голову.
— А что, не знает она разве этих свиней городовых?..
Цакуле поднялся с земли, посмотрел напоследок вверх, в проемы моста и сказал решительно:
— Не бойся, я пойду с тобой… Я все ей объясню, — маленькая фигурка Цакуле преобразилась, он принял облик покровителя. Цакуле обнял Вано за плечи, но так как Вано был вдвое выше Цакуле, рука кинто соскользнула вниз и он обхватил Вано за спину.
Подойдя к дому Вано, Цакуле прошел вперед и толкнул дверь, но привыкший к озорным и бесстыжим зрелищам кинто вдруг оробел под суровым взглядом Веры.
— Честь имеем, мадам Ходжабегова… — сказал он неуверенно.
Вера смерила Цакуле взглядом, и кинто попятился.
Вера молча смотрела на Вано, и было в ее взгляде все — все бывшие обиды, вся жизнь ее с Вано, весь опыт и мудрость и — разочарование, великое разочарование. Она снова взглянула на кинто, потом обвела взглядом комнату, погляди, мол, муженек, как мы живем, нам только кинто в доме не хватало, бродяги уличного…
— Мое почтение, мадам… — пролепетал Цакуле и ретировался.
Вано присел на краешек тахты. В воздухе был один только взгляд Веры, и нервы у Вано напряглись. Вано больше не владел собой. Он хотел улыбнуться, но не смог, зачем-то сунул руку в карман, словно бы желая вытащить конфеты для детей, хотя прекрасно знал, что никаких конфет там нет, и вдруг каким-то непонятным образом в руках его очутился еще один рисунок. Вано смутился, хотел было спрятать его, бумага смялась, выпала из рук, и все — Вано, Вера и четверо детей приковались взглядом к этому рисунку с изображением кулачного боя…
Крайне удивленно, словно известие о смерти получила, — удивленно и озадаченно смотрела Вера на Вано. А Вано, съежившись, став ящерицей в собственных глазах — сущая ящерица, защемившая хвост, — Вано не знал, куда деть себя. Он смотрел на рисунок, и ничтожными и смешными казались ему теперь эти сильные, с крепкими кулаками бойцы. И вообще, бессмысленный рисунок. И сам он никчемный и неумелый, не достойный этой статной, умной и образованной женщины. Вано перевел взгляд на детей, захотел улыбнуться им и не смог. Вано посмотрел на бедные свои стены, снова на Веру посмотрел, и не стало Вано, не было его больше, не существовало… Глаза Веры, почти белые от бешенства, открывали Вано какие-то роковые истины и, глядя на себя глазами Веры, Вано почувствовал, что за душой у него ничего нет. Он был сейчас тем, что видела в нем Вера.
— Это я для Цакуле нарисовал, — машинально сказал Вано.
— Цакуле! Боже мой! — взорвалась Вера. — Хороших дружков себе нашел! Дело оставил, шляешься бог знает где!..
Вера помолчала и заговорила с новой страстью.
— Рисуешь, значит?.. Магазин на запоре, а ты рисуешь…
Вано хотел было сказать, что магазин не он закрыл, но язык не слушался его.
— С каким трудом я нашла тебе дело… Все наследство продала… купила лавку, чтобы хоть на хлеб детям зарабатывал… так нет же, бумагу марать интереснее!..
Вано вдруг захотелось, чтобы Вера пожалела его. Ведь Вано и сам не прочь быть таким, как все, он даже старается походить на других, но не получается у него это, не получается, хоть убей… И Вано захотел, чтобы Вера посочувствовала ему, чтобы пожалела — за его неумение, за невезение, за то, что так несладко ему на свете живется, за то, что он Вано… чтобы пожалела, погладила его по голове, а он бы рассказал ей про все, что накопилось у него на душе.
— Магазин не я закрыл, — сказал Вано, — городовой…
Вера вся подобралась, вскинула брови: еще, мол, что за новости… И Вано понял, что говорить этого не следовало.
— Городовой? Почему? Что ты натворил?..
— Не знаю… — Вано действительно не знал, за что взъелся на него городовой.
— Не знаешь?.. — процедила Вера. — А что ты знаешь? Боже мой!.. Боже мой…
Ночью Вано лежал на тахте и то просыпался, то проваливался в сон, сквозь какую-то пелену доносился до него Верин голос, провозглашающий истины, голос этот превращался в его сознании в какую-то линию, в черточку, которая плясала, двигалась, прыгала, печалилась, плакала, гордо вытягивалась, опускалась на колени перед балкончиками красавиц и пела песни Саят-Новы…
А Вера отчитывала спящего мужа и удивлялась, отчего это тот разулыбался во сие…
Утром Вано проснулся оттого, что раскрылась дверь и в комнату вошла Вера.
— Очень на тебя похоже, — сказала Вера. — Не умеешь ладить с людьми… С приличными людьми, хочу сказать…
— Да что же я не так сделал? — растерялся Вано.
— Феропонтий Иванович Хомов тебе не кинто какой-нибудь!
— Не кинто, — согласился Вано.
— А ты как с ним обошелся? — не унималась Вера.
— Не кинто, но человек же…