Треугольник
Шрифт:
Господин Мнацаканов! Господа! Живете вы уютно и благоустроенно. Вы имеете все — что нужно и что не нужно. У вас, господа, есть теплое место, где можно спать, деньги, еда… Вам, господа, и вам, господин Мнацаканов, не хватает одного — несчастного человека, которому холодно, голодно, которому предназначено самой судьбою быть несчастным. Вам нужен такой человек, чтобы ночью, сытно поев и забравшись в постель, вспомнить и сравнить с собой. Такое сравнение вам необходимо, чтобы полнее ощутить свою устроенность, свое довольство, свою мягкую постель, свою здоровую, бархатную кожу, свое счастье… И этот человек — вот он, Хечо. Пожалуйте под мост, и вы увидите его… У Хечо не было и не будет ничего. Он отказался даже от своих желаний ради желаний других людей… Даже то, что он не имел, он
Давление воздуха в Тифлисе 406.
Над купцом Тамамшевым оно равно 404.
Над Воронцовым-Дашковым — 308.
А над нашим Кара-Вурди — тысяча. Может быть, именно по этой причине у него нет дома и спит он под открытым небом — чтобы хоть слегка уменьшить давление свыше. Спит он где попало: весной в фаэтонах, зимой в банях Мирзоева, летом в саду Муштаид…
Вурди презирает все — жилье, улицу, одежду. Но ведь надо же что-то носить, и он надевает широкополую шляпу, украшенную куриным пером, а в петлице сюртука вместо цветка у него — красная редиска. Где-то же надо поесть, и он продает в духанах и во дворах свои мысли, придумывает тосты, одаривает речью надгробные камни, вот так, например: «Бог да хранит убитых живыми». Над ним потешаются, но слова и мысли запоминают, пересказывают своим женам и детям, начальству и любовницам… И мысли и чувства Вурди становятся достоянием людей…
Вот какие слова бросил Кара-Вурди в ресторане «Бомонд» после торжественного сборища «Кавказского отдела попечительства императрицы Марии Федоровны интеллигенции — поклонников Вольтера» этим сытым, ковыряющим в зубах членам общества, этим поклонникам Вольтера:
«Вы — наиболее яркие представители мещанства! Я назову человеческий гений мыслью. Вольтер был мыслью, а не интеллигентом. И самые ярые его враги — это вы, интеллигенты, дешевые потребители, паразиты, размножающиеся около мысли, вы вторгаетесь в нее, поедаете и сковываете мысль. Вы, лицемеры, губите мысль и делаете из трупа идол!»
За это выступление его месяц продержали в Метехской тюрьме. Сегодня он ночует в фаэтоне Антона, и если вы не боитесь его острого языка, можете посетить его…
Кинотеатр «Мулен-Электрик».
Когда на улице редеет толпа, музыка пианистки из «Мулен-Электрик» мадам Ауферман выпархивает на улицу, и мадам знает, что она играет уже и для улицы… Этот последний сеанс — ее бенефис, источник ее вдохновения, мгновения ее торжества…
Зайдем в «Мулен-Электрик» поглядеть на старушку Ауферман, а главное, на Таши, безрукого художника афиш. Он и в самом деле безрукий, обеих рук у него нет. «Бог прекрасно знает, что делает, — говорит Таши, — он не хочет, чтобы творил кто-нибудь, кроме него. Он нарисовал мир и не хочет, чтобы ему подражали, а то и что-нибудь поменяли. Бетховен был глухим, Гомер — слепым, а я — безрукий, тифлисец Таши, единственный в своем роде. Он знает, что я тоже могу воссоздать мир, и пожалуйста — отнял у меня руки… Ух, чтоб тебя! — И Таши скрежещет зубами и воет, обратив лицо к небу, и проклинает бога. — Но я дерзаю рисовать… Посмотрите — вот портреты Веры Холодной, Марион Леонард… ангелов моих с длинными ресницами».
Таши расстилает на полу вестибюля «Мулен-Электрик» полотно, одним махом сбрасывает туфли, хватает пальцами ног кисти, поигрывает ими и уверенно опускает на холст. Он будто доказывает себе и богу, что руки человеку не нужны. Он принимает потрясающие позы, ложится, переворачивается, танцует на афише, парит в воздухе, то и дело вынимает ногой папиросу изо рта, другой вытирает пот и снова пишет… В зале время от времени усиливаются звуки рояля и слышится постукивание костлявых пальцев мадам Ауферман по клавишам. А когда там раздается взрыв смеха, вестибюль кажется еще более пустынным, а одинокий Таши неким фантастическим существом… А после работы, поздней ночью, он идет в кабачок близ Песков, прихватывает с собой Кара-Вурди из фаэтона и Хечо из-под моста… Там Таши пальцами ног поднимает бокал и пьет за свое безрукое счастье и за Тифлис.
Хотя между тостами он и скрежещет зубами, браня бога, но под конец, перед сном — о удивительный мир, удивительный Тифлис! — плачет навзрыд: «Прости меня, более, пожалей и прости…» И крестится пальцами ног.
День и ночь течет Кура, кое-где робко, будто набросила на голову покрывало, стыдясь торчащих из своего тела камней, а то вдруг шумно, с шипением, точно кобылица с пеной на губах. Порой она замедляет свой бег, рассматривая черно-белые мельницы по берегам, останавливается, прислушивается к звукам тара и кяманчи, раздающимся из тусклых окон нависших над водой веранд, и даже возвращается, чтобы опять вздохнуть под тихое бормотание Саят-Новы.
Кура течет. Ей безразлично, что в лицо ей плюют «Французское пароходное общество Паке и К0», «Северное пароходство», пароходные общества «Австрийский Ллойд» и «Германский Ллойд». Они выливают в нее свои нечистоты и приглашают тифлисских миллионеров и князей в карнавальный рейс по Атлантическому океану на пароходе «Глобус».
Кура проглатывает плевки и грязь, переворачивает отходы и с грустью сознает, что ее хозяин — Тифлис, и она навечно прикована к Тифлису…
Прямо против церкви — узкий туннель для сточных вод, по которому можно попасть во владения Бедо. Туннель вползает оттуда под церковь и выводит в иной, особый мир. Другой мир в центре Тифлиса… Здесь собираются и направляются по туннелю к Куре сточные воды. Но и канализационная вода тоже может стать водопадом, вдохновенно зарычать и пролиться вниз…
Кочкочан — тифлисская Ниагара. Сточные воды со всего города: остатки супа харчо, кровь забиваемых баранов, содержимое ночных горшков, слюна и мокрота — все это притекает в Кочкочан и словно вдруг взрывается, с шумом низвергаясь, бесстыдно обнажается, сверкает на солнце, демонстрируя свою силу и буйство…
Здесь растут поразительные растения — зеленые-зеленые, вьющиеся-вьющиеся, переплетающиеся, густые-густые… Порой они кажутся ползучими существами — зелеными ящерицами, зелеными червями, зелеными, переплетенными друг с другом змеями, наполовину зарывшимися в землю, они кусают друг друга, убегают друг от друга, входят друг в друга. Иногда кажется, будто у них шевелятся хвосты. Они плачут, смеются, свистят, мяукают…
Наверху, в этих зеленых зарослях, скрывающих свет, стоит дом, в котором живет Шушаник. В дневное время он вызывает смех, по ночам страх и растерянность. Дом словно зарос мхом, превратился в скульптуру. Растения из ущелья как бы обвивают, закрывают единственное окно, чтобы скрыть от Тифлиса историю Шушаник…
Шушаник была простой девушкой. Она из окна смотрела на Тифлис и часами заплетала свои длинные косы. Дай им волю, они бы отросли, спустились ниже пояса, добрались до пят и дальше, сплелись бы с зеленью, растущей во дворе, с влажными и скрытыми ее стеблями. И эти длинные косы, сплетенные из зеленовато-фиолетовых цветов, черных трав, из темноты и стонов, заскользили бы вокруг стен, обвивая их тысячу раз…
А если бы Шушаник распустила свои волосы, они бы обняли весь Тифлис, часть их реяла бы над городом, подобно знаменам, другая укрыла бы все уголки и закоулки — и мост Мнацаканова, и «Мулен-Электрик», и винные погребки.
Шушаник была простой девушкой, радостью старика отца, наивного и простодушного учителя Габриела. Она училась в Верийском женском училище и влюбилась в молодого члена товарищества «Союз-копейка» Гедеванова. Их венчание в церкви Св. Карапета походило на шепоты во дворе, где они жили.