Тревожное лето
Шрифт:
— Я лучше себе харакири сделаю, нежели позволю издеваться, — хрипел Менаски. Он стоял спиной к макетам газеты, приколотым кнопками к стене, раскинув руки и задрав черную с проседью бороду, в позе распятого Иисуса.
— Ты пойми, дурья твоя башка, — уговаривал Солтисик, — полоса ведь не резиновая. Куда он поставит объявление?
— Не дамся, — упорствовал Менаски. — Вы меня, негодяи, в штопор вгоняете! — В голосе его слышались слезы. Менаски когда-то служил в авиации, откуда его выгнали за увлечение спиртным.
— Пусть стоит! — махнул Солтисик. — Рисуй новый макет.
— Отчего шум? — поинтересовался Лескюр.
— А вон, уперся как баран, — мотнул головой Нортон, — полсотни строк не дает выкинуть из своего шедевра. Тоже мне титан нашелся. Я резал самого Джека Лондона и только спасибо слышал.
— Врешь ты, — нехотя отозвался Менаски, раскуривая трубку, однако не двигаясь с места.
Солтисик промолчал. Посмотрел в угол комнаты, где на маленькой плитке дребезжал крышкой кофейник.
— Кофе проворонили, раззявы, — проворчал он.
— Крис у себя?
— Где ж ему быть, — отозвался Нортон. — Вчера припер ящик виски. Пока не выдует, не вытащишь.
— Хэллоу, Крис! — приветствовал Лескюр Уолтона, входя в, его кабинет. — Ты, говорят, ящик виски получил?
— Кто тебе наболтал? Бандиты эти? — Уолтон ткнул пальцем в сторону двери. Он сидел на стуле, ноги его в оранжевых туфлях покоились на столе, заваленном гранками.
— Твои ребята скандалят.
— А, пошли они все... — И Уолтон добавил крепкое словцо.
— Что будешь пить? — Крис разгреб бумаги, включил вентилятор и выудил из-под стола бутылку виски,
— Ты же знаешь, на ночь я не пью крепкого.
Уолтон поставил бутылку бургундского:
— Сойдет?
— Сойдет.
— Тогда поехали.
От выпитого медно-красное лицо Криса побурело, он направил вентилятор на себя и вцепился зубами в сигару. Лескюр передал ему записку Гастона.
— На север? Ну что ж, валяй в порт. Там стоит «Леди Гамильтон». Сухогруз. Найди Сидли Грэя, это старший помощник, скажи, мол... Нет, я лучше черкну пару слов. — Уолтон быстро что-то нацарапал на клочке бумаги.
— Только этим индейцам ни слова, не то хай подымут.
— Будь спокоен.
Владивосток. Июль 1927 г.
— Отпусти меня, Христом богом прошу...
— Не верю я тебе. Не в порту, так на станции люди могут погибнуть из-за тебя. Ты хоть это понимаешь, али не понимаешь?
— Не буду я...
— Будешь.
— Не буду, — канючил подросток прокуренным голосом, вытирая кулаками глаза.
Сердюк снимал с сушеной корюшки тонкую прозрачную кожицу, отламывал от хребтинки желтое от жира просоленное волокно и с удовольствием жевал. На столе перед ним лежало колесико с детскую ладошку величиной, предмет долгого разговора уполномоченного ОГПУ Сердюка с рано познавшим жизнь мальцом. В последнее время в порту одна за одной пошли аварии. То вдруг кран ломается, то трос лебедки лопается там, где ему еще сто лет бы служить, то вагон сойдет с рельсов. Создавалось впечатление, что поломки — не дело случая, а результат планомерных диверсий. Стране нужна была валюта, на которую за рубежом закупались станки, тракторы. А валюту давал лес. Из-за аварии простаивали бригады грузчиков, иностранные торговые компании писали жалобы в облисполком, грозили разорвать контракты, сыпали штрафами.
В связи с создавшимся положением работали многочисленные общественные комиссии, однако число аварий не уменьшалось.
— Тебе сколько лет? — спрашивал Сердюк, грызя редкими зубами рыбу.
— Двенадцать на пасху стукнуло. Отпусти, дядя... Добром не отпустишь, хуже будет.
— А что будет? — полюбопытствовал Сердюк.
— Потом увидишь, — пообещал подросток, глядя на корюшку и глотая слюну.
— Ах ты щенок, — подскочил Сердюк. — Я в твои годы своим горбом на хлеб зарабатывал. Вагонетки на шахте катал, а ты диверсии устраиваешь? Вредишь, как последняя гадина, родному Советскому государству. — Сердюк быстро взял себя в руки. — Ты мне лучше скажи, кто тебя надоумил на это подлое дело? Только не бреши. Меня все одно не проведешь.
— Я сам! Сам я! — закричал подросток истерично, брякнулся на грязный пол и засучил ногами.
— Хватит! — строго прикрикнул Сердюк, стукнув кулаком. У него своих было трое таких же босяков, и он знал, как с ними вести себя. Намеренно звеня пряжкой, вытягивал узкий брючный ремень. — Дурь буду из тебя вышибать, — предупредил. — Ишь, насобачился... Да меня не проведешь!
Мальчишка притих и всхлипнул:
— Сам жрешь, а у меня со вчерашнего дня в брюхе пусто. На хлеб меняю колесы! Пацаны самокаты делают из них.
— Понятно, — остыл Сердюк, вправляя ремешок обратно.
— Отец есть? — взялся за карандаш. — Мать?
— Нету батьки. Убили беляки... А матка умерла. У тетки живу.
Сердюк задумался, как быть с мальчишкой. То ли отпустить, то ли в детдом?
— Рябухин! — крикнул он и стукнул в дощатую перегородку.
Мальчишка навострил уши. Вошел милиционер Рябухин, а следом за ним охранник Матвей Васьковский с каким-то длинным рыжим парнем.
— Михаил Иваныч, вот привел... — начал было докладывать Васьковский, но Сердюк перебил:
— Возьми мальца. Оформи в детприемник. Да гляди чтоб не убег. — Завернул пяток корюшек в газету. — Покорми его. Чего у тебя? — Он посмотрел на Банковского и перевел взгляд на рыжего парня.
— Так что, Михаил Иваныч, дело тут такое, — замялся Васьковский, — американец это или немец, черт его поймет. В общем, вот. — Он поставил перед Сердюком маленький чемоданчик, в который могла войти пара буханок хлеба. Чемоданчик оказался не по размеру тяжелым, — С парохода он. Который вчера пришел из Японии. Как это... «Жорж Вашингтон». Да вы поглядите, что в нем. Садись, — указал Васьковский рыжему на стул, — в ногах правды нету. Сейчас разберутся с тобой по закону.
Сердюк осторожно открыл чемоданчик и вылупил глаза: чемодан был наполнен пачками червонцев, крест-накрест скрепленными полосками бумаги.
— Ни хрена себе... — только и смог вымолвить Сердюк.
Рыжий забеспокоился, вскочил, что-то залопотал, налегая на «р». Васьковский бесцеремонно потянул его за полу куртки.
— Не шебаршись. Сказано, разберутся, так разберутся, что ты из себя за гусь.
— И где ты его изловил?
— А я его не ловил, — заулыбался щербатым ртом Васьковский, — он сам поймался. Стою это я у проходной, как и полагается. Приглядываюсь к тому-сему. А сам, это самое... Приспичило, вытерпу нету, гляжу, куда пристроиться, а народ идет и идет. Пост же.