Тревожные годы
Шрифт:
– Давайте играть в жмурки,- предложил я. Мне завязали глаза; Маруся звенела слабыми переливами своего жалкого смеха и шлепала по каменному полу непроворными ножонками, а я делал вид, что не могу поймать ее, как вдруг наткнулся на чью-то мокрую фигуру и в ту же минуту почувствовал, что кто-то схватил меня за ногу. Сильная рука приподняла меня с полу, и я повис в воздухе вниз головой. Повязка с глаз моих спала.
Тыбурций, мокрый и сердитый, страшнее еще оттого, что я глядел на него снизу, держал меня за ноги и дико вращал зрачками.
– Это что еще, а?
– строго спрашивал он, глядя на Валека.- Вы тут, я вижу, весело проводите время... Завели приятную компанию.
– Пустите меня!
– сказал я, удивляясь, что и в таком необычном положении я все-таки могу говорить, но рука пана Тыбурция только еще сильнее сжала мою ногу.
– Reponde, ответствуй!
– грозно обратился он опять к Валеку, который в этом затруднительном случае стоял, запихав в рот два пальца, как бы в доказательство того, что ему отвечать решительно нечего.
Я заметил только, что он сочувственным оком и с большим участием следил за моею несчастною фигурой, качавшеюся, подобно маятнику, в пространстве.
Пан Тыбурций приподнял меня и взглянул в лицо.
– Эге-ге! Пан судья, если меня не обманывают глаза... Зачем это изволили пожаловать?
– Пусти!
– проговорил я упрямо.- Сейчас отпусти!
– и при этом я сделал инстинктивное движение, как бы собираясь топнуть ногой, но от этого весь только забился в воздухе.
Тыбурций захохотал.
– Ого-го! Пан судья изволят сердиться... Ну, да ты меня еще не знаешь. Ego - Тыбурций sum [Я есмь Тыбурций (лат.)]. Я вот повешу тебя над огоньком и зажарю, как поросенка.
Я начинал думать, что действительно такова моя неизбежная участь, тем более, что отчаянная фигура Валека как бы подтверждала мысль о возможности такого печального исхода. К счастью, на выручку подоспела Маруся.
– Не бойся, Вася, не бойся!
– ободрила она меня, подойдя к самым ногам Тыбурция.- Он никогда не жарит мальчиков на огне... Это неправда!
Тыбурций быстрым движением повернул меня и поставил на ноги; при этом я чуть не упал, так как у меня закружилась голова, но он поддержал меня рукой и затем, сев на деревянный обрубок, поставил меня между колен.
– И как это ты сюда попал?
– продолжал он допрашивать.- Давно ли?.. Говори ты!- обратился он к Валеку, так как я ничего не ответил.
– Давно,- ответил тот.
– А как давно?
– Дней шесть.
Казалось, этот ответ доставил пану Тыбурцию некоторое удовольствие.
– Ого, шесть дней!
– заговорил он, поворачивая меня лицом к себе.- Шесть дней много времени. И ты до сих пор никому еще не разболтал, куда ходишь?
– Никому.
– Правда?
– Никому,- повторил я.
– Bene, похвально!.. Можно рассчитывать, что не разболтаешь и вперед. Впрочем, я и всегда считал тебя порядочным малым, встречая на улицах. Настоящий "уличник", хоть и "судья"... А нас судить будешь, скажи-ка?
Он говорил довольно добродушно, но я все-таки чувствовал себя глубоко оскорбленным и потому ответил довольно сердито:
– Я вовсе не судья. Я - Вася.
– Одно другому не мешает, и Вася тоже может быть судьей,- не теперь, так после... Это уж, брат, так ведется исстари. Вот видишь ли: я - Тыбурций, а он - Валек. Я нищий, и он - нищий. Я, если уж говорить откровенно, краду, и он будет красть. А твой отец меня судит,- . ну, и ты когда-нибудь будешь судить... вот его!
– Не буду судить Валека,- возразил я угрюмо.- Неправда!
– Он не будет,- вступилась и Маруся, с полным убеждением отстраняя от меня ужасное подозрение.
Девочка доверчиво прижалась к ногам этого урода, а он ласково гладил жилистой рукой ее белокурые волосы.
– Ну, этого ты вперед не говори,- сказал странный человек задумчиво, обращаясь ко мне таким тоном, точно он говорил со взрослым.- Не говори, amice!.. [Друг (лат.)] Эта история ведется исстари, всякому свое, suum cuique; каждый идет своей дорожкой, и кто знает... может быть, это и хорошо, что твоя дорога пролегла через нашу. Для тебя хорошо, amice, потому что иметь в груди кусочек человеческого сердца, вместо холодного камня,- понимаешь?..
Я не понимал ничего, но все же впился глазами в лицо странного человека; глаза пана Тыбурция пристально смотрели в мои, и в них смутно мерцало что-то, как будто проникавшее в мою душу.
– Не понимаешь, конечно, потому что ты еще малец... Поэтому скажу тебе кратко, а ты когда-нибудь и вспомнишь слова философа Тыбурция: если когда-нибудь придется тебе судить вот его, то вспомни, что еще в то время, когда вы оба были дураками и играли вместе,- что уже тогда ты шел по дороге, по которой ходят в штанах и с хорошим запасом провизии, а он бежал по своей оборванцем-бесштанником и с пустым брюхом... Впрочем, пока еще это случится,заговорил он, резко изменив тон,- запомни еще хорошенько вот что: если ты проболтаешься своему судье или хоть птице, которая пролетит мимо тебя в поле, о том, что ты здесь видел, то не будь я Тыбурций Драб, если я тебя не повешу вот в этом камине за ноги и не сделаю из тебя копченого окорока. Это ты, надеюсь, понял?
– Я не скажу никому... я... Можно мне опять придти?
– Приходи, разрешаю... sub conditionem... [Под условием (лат.)] Впрочем, ты еще глуп и латыни не понимаешь. Я уже сказал тебе насчет окорока. Помни!..
Он отпустил меня и сам растянулся с усталым видом на длинной лавке, стоявшей около стенки.
– Возьми вон там,- указал он Валеку на большую корзину, которую, войдя, оставил у порога,- да разведи огонь. Мы будем сегодня варить обед.
Теперь это уже был не тот человек, что за минуту пугал меня, вращая зрачками, и не гаер, потешавший публику из-за подачек. Он распоряжался, как хозяин и глава семейства, вернувшийся с работы и отдающий приказания домочадцам.