Тревожные годы
Шрифт:
Тем не менее в одну из пятниц я отправился в Европейскую гостиницу, отправился от скуки, сам не сознавая зачем. Было довольно поздно, когда я пришел. В столовой стоял раздвинутый стол, уставленный фруктами, конфектами и крюшонами с шампанским; в кабинете у Осипа Иваныча, вокруг трех соединенных ломберных столов, сидело человек десять, которые играли в стуколку. Было страшно накурено; там и сям около играющих виднелись стаканы с шампанским. Среди плавающих облаков дыма я заметил несколько физиономий, несомненно принадлежащих тузам финансового мира, - физиономий, по носам которых можно было безошибочно заключить о восточном их происхождении. Несколько
Мое появление взбудоражило всю компанию. Осип Иваныч выразил как бы недоумение, увидев меня; когда же он назвал мою фамилию, то такое же недоумение сказалось и на других лицах.
– С нами, что ли, в стуколку играть сядете?
– тем не менее любезно обратился ко мне хозяин, делая вид, что очищает место подле себя.
– Нет, я уж к Марье Потапьевне...
– Ну, к Марье Потапьевне так к Марье Потапьевне! А у ней соскучитесь, так с Иваном Иванычем займетесь. Иван Иваныч! вот, братец, гость тебе! Займи! да смотри, чтоб не соскучился! Да чаю им, да по питейной части чтоб неустойки не было! Милости просим, сударь!
Иван Иваныч Зачатиевский, куда-то исчезавший в минуту моего прихода, словно из земли вырос на зов своего патрона и стоял уже сзади меня, готовый по первому манию увлечь меня хоть в преисподнюю.
– Пожалуйте-с! Марья Потапьевна будут очень рады-с!
– говорил Иван Иваныч, уводя меня под руку из кабинета.
– Помещик из наших местов... Еще родителя ихнего знавал...
– объяснял, следом за мной, Дерунов, по-видимому, все еще недоумевающим игрокам и, сказав это, намуслил карты и стукнул.
В гостиной, вокруг Марьи Потапьевны, тоже собралось человек около десяти, в числе которых был даже один дипломат, сухой, длинный, желтый, со звездой на груди. В ту минуту, когда я вошел, дипломат объяснял Марье Потапьевне происхождение, значение и цель брюссельских конференций.
– Представьте себе, chere [дорогая (франц.)] Марья Потапьевна, что одна из воюющих сторон вошла в неприятельскую землю, - однозвучно цедил он сквозь зубы, отчего его речь была похожа на гуденье, - что мы видим теперь в подобных случаях? А то, что местное население старается всячески повредить победоносному врагу, устроивает ему изменнические засады, бежит в леса, заранее опустошая и предавая огню все, что стоит на его пути, предательски убивает солдат и офицеров, словом сказать, совершает все, что дикость и варварство могут внушить ему... тогда как теперь...
Мой приход помешал дальнейшему развитию объяснений. Но и в гостиной Марьи Потапьевны я был не более счастлив, чем в кабинете Осипа Иваныча. Она словно забыла мое лицо и одно мгновение как бы колебалась; потом, однако ж, вспомнила и подала мне руку, несколько кисло улыбнувшись. "Калегварды", которых я уже встретил
– Помещики из наших местов, - как бы оправдывалась Марья Потапьевна, называя меня по фамилии.
– Вы, кажется, писатель?
– спросил дипломат, сопровождая этот вопрос каким-то невыразимо загадочным взглядом, в котором в одинаковой степени смешались и брезгливость, и смутное опасение быть угаданным, и желание подольститься, показать, что и мы, дескать, не чужды...
Я поклонился, думая в то же время (эта мысль преследует меня везде и всегда): "А ну, как последует назначение... ведь бывали же примеры!"
– Они по смешной части!
– объяснила Марья Потапьевна.
– Ah! Ah! "по смешной части"! joli [прекрасно (франц.)]. Именно, именно по "смешной части"! Faites-nous rire, monsieur! [Посмешите нас, сударь! (франц.)] Мы так бедны смехом, что нужно, чтобы кто-нибудь расправлял наши морщины.
Он благосклонно подал мне руку и затем обратился к прерванному разговору и окончательно разъяснил Марье Потапьевне пользу брюссельских конференций.
Исполнив это, он любезно обратился к "калегвардам":
– Ну-с, господа, как идут дела с мадам Жюдик?
– Да что, барон! Нельзя сказать, чтобы очень... добродетельна чересчур!
– отозвался тот самый "калегвард", который и в первый визит мой заявил себя противником Жюдик.
– Ну, нет-с; я вам скажу, это женщина... это, как по-испански говорится, salado... salada... [пикантная(исп.)] Так, кажется?
– Так-то так, барон, не к чему эта строгость... се puritanisme, enfin! [этот пуританизм, в конце концов!(франц.)]
– Не знаю, не заметил... а по моему мнению, бывает воздержность, которая гораздо больше говорит, нежели самая недвусмысленная жестикуляция... Впрочем, вы, молодежь, лучшие ценители в этом деле, нежели мы, старики. Вам и книги в руки.
– Что касается до меня, то я совершенно вашего мнения, барон!
– вступился "калегвард", приверженец Жюдик, - я говорю: жест актрисы никогда не должен давать всё сразу; он должен оставлять желать, должен возбуждать воображение, открывать перед ним перспективы... Schneider! Что такое Schneider?
– это несколько усовершенствованная Alphonsine - и ничего больше! Она сразу дает всё, она не оставляет моему чувству никакого повода для самодеятельности... Je vous demande un peu, si e'est de l'art! [Спрашивается, искусство ли это! (франц.)]
– Так-с, так-с, совершенно с вами согласен... Vous avez saisi mon idee! [Вы уловили мою мысль!(франц.)] А впрочем, вы, кажется, и из корпуса вышли первым, если не ошибаюсь...
– Точно так, барон.
– Н-да... это так... Жюдик... Salado, salada... Ну-с, chere Марья Потапьевна, я вас должен оставить!
– произнес дипломат, с достоинством взвиваясь во весь рост и взглядывая на часы, - одиннадцать! А меня ждет еще целый ворох депеш! Пойти на минуту к почтеннейшему Осипу Иванычу - и затем домой!