Тревожные облака
Шрифт:
Соколовский и Петр поняли Павлика и на хриплом дыхании, из последних сил бросились вперед. Последовала передача Соколовскому, от него левее – Таратуте, немецкие защитники замешкались, пятясь, оставив Павлика без присмотра, и случилось то, что, кажется, и было задумано: Таратута вернул мяч Павлику высокой передачей, и Павлик ринулся на ворота.
Реннерт запоздало бросился за ним, но не успел. Дело решали доли секунды.
Павлик под острым углом забил гол низовым крученым ударом и упал, сбитый Реннертом.
Павлик лежал в нескольких шагах от немецкого вратаря – так и застиг его на истоптанной траве свисток Цобеля: команды уходили на перерыв.
Настоящий шквал пронесся над восточными трибунами. Павлику поначалу показалось, что гул в его голове от тяжелого падения, от нестерпимой боли в левой ноге, но через секунду он стал различать отдельные голоса и мальчишеские: «Та-а-а-ма! Та-а-ма-а!»
А на южной трибуне, на самом верху, двое мальчишек с трудом поворачивали на ржавых осях круглые демонстрационные щиты. Скрип и скрежет осей потонули в гуле стадиона, и несколько секунд никто не замечал двух четких цифр, черневших над пустошью южных трибун: 3: 2. Над цифрой 3 появилась и дощечка с надписью «Динамо» – для «Легиона Кондор» надписи среди полутора десятков сваленных тут дощечек не нашлось. Цифры разглядели одновременно на обеих трибунах: немцы открыли стрельбу по щитам, и люди, сидевшие на краю восточных трибун, заметили двух юрких мальчишек, переползавших под скамьями. Они добрались до своих, и толпа укрыла их.
22
Когда дверь раздевалки прикрывали плотно, шум стадиона почти не долетал сюда. У окна на скамье распластался Павлик. Он не стонал, только затрудненное, прерывающееся дыхание выдавало боль. Когда Полина пыталась расшнуровать бутсу, Павлик мученически закрывал глаза, и девушка в замешательстве отступала.
Так повторялось несколько раз, пока Павлик не сказал:
– Не обращай на меня внимания. Снимай! Я, может, и закричу. Полина быстро расшнуровала бутсу, сняла ее и осторожно стащила гетру. Нога в голеностопном суставе распухла и воспалилась.
– Что там у меня? – спросил, бодрясь, Павлик. – Отлежусь? Буду играть?
Полина молчала. Ухватившись рукой за спинку скамьи, он приподнялся и, кося от напряжения, оглядел ногу. Смотрел на нее серьезно и немного отчужденно. Потом откинулся назад и стукнулся бы затылком, если бы его не подхватил Соколовский.
– Не дури, Павлуша, – сказал он нежно. – Еще поиграешь – не сегодня, в другой раз. Еще ты поиграешь, – повторил он.
– Теперь Савчука возьмете, – подосадовал Павлик.
Все знали, что Савчук бродит неподалеку и ждет, ждет своего шанса, вопреки всему, ждет. Верно говорит Иван Лемешко: плюнь ему в глаза – скажет: божья роса!
– Я бы тебе ответил: при Полине неудобно, – спокойно возразил Соколовский.
– Придется взять Савчука, – настаивал Павлик. Ему хотелось, чтобы Соколовский спорил, даже ругал его, доказывал, что Савчука они не возьмут ни при каких обстоятельствах.
Соколовский осторожно опустил голову Павлика на скамью.
– Будем играть вдесятером. Павлик блаженно улыбнулся.
– Как бы вдевятером не пришлось! – заметил Скачко.
Он не отрывал взгляда от Седого. Тот забился в угол и испуганнорастерянным взглядом наблюдал за всем, что происходило в раздевалке.
– У Седого душа в пятки ушла, – объяснил Скачко. – Видали, трясет красавчика, еще рассыплется в штрафной.
– Его ансамбль песни и пляски напугал! – презрительно сказал Дугин.
Николай прилег на полу, на ворохе одежды, которую ему подкинули товарищи. Он чувствовал себя героем дня и давал короткий отдых разбитому телу.
– Придумают же проклятые фрицы! – запоздало поразился Фокин. – С ними обхохочешься!
Седой взглянул на него с недоверием: зачем Фокин притворяется? Разве ему не страшно?
– Психическая атака, – морщась от боли, сказал Павлик. – Помните, в «Чапаеве»?
И все вдруг вспомнили любимую картину, родного Чапая, и стало грустно, что между былой жизнью и нынешней пролегла такая ужасная пропасть. И никому пока не пришло в голову, что жизнь теперь столкнула и их в такой же схватке с врагами.
– Я даже растерялся, – признался Фокин. – Думаю бить по воротам или не бить! Нет же таких правил, чтобы давать концерты на поле. Ударить хотел: смотрю, где мяч, а он у ихнего капитана в руках. Интересно: засчитали бы гол, если бы я забил?
Весь этот разговор шел мимо Скачко. Он недобро уставился на Седого, словно испуг Седого задевал его лично, задевал больше, чем кого-либо другого в команде.
Наконец, Скачко подошел к нему:
– Чего ты испугался? Чего? Тысячу лет жить хочешь?
– Хочу, – признался Седой. – Не тысячу, немного… но жить. Жить!
– Ты!… – Миша выругался. – Я бы тебя убил там, на поле! Седой мучительно улыбнулся.
– Трус! – закричал Скачко. – Ты на него посмотри! – Он кивнул на Павлика. – Мальчик, а как держится! Он что – хуже тебя? Нажился на свете?
– Миша! – Павлик с усилием повернул голову и попросил: – Не мучай его, он будет играть. Все у него пройдет, он хорошо будет играть. Он же понимает – теперь вам вдесятером…
Но унять Скачко было не просто.
– Кирилла вспомни, гад! Седой виновато пожал плечами.
– Значит, ты лучше всех! Посмотри на себя, ты уже старик. Не живешь, и так не живешь.
– Я боюсь, – сказал Седой. – Люди сошли с ума. Ты разве не видишь? Я буду играть, буду, – повторил он покорно, – но ты знай, Миша, люди сошли с ума.
Седой откинулся к стенке и замер в гнетущей неподвижности, закрыв глаза. Скачко пригляделся к нему, недоумевая и заново проникаясь злостью, потом махнул рукой и отошел. Петр озабоченно осматривал ногу Павлика.
– Доктора надо бы.
Павлик вспомнил: Грачев обещал прийти на матч.
– Геннадий Иванович где-то здесь, – сказал он. – Грачев. Полина ушла на поиски.
Соколовский использовал оставшиеся минуты для подготовки ко второму тайму. О первой половине говорить нечего, все ясно: Седой, конечно, крепко подвел команду, этого гола могло не быть, пусть он учтет, времени еще много, надо прийти в себя. Защитный вариант с «Легионом Кондор» исключен: играть наступательно – длинные передачи, скорость, прорывы, немцы тяжеловаты, из этого надо выжать все.