Тревожные облака
Шрифт:
Рязанцев пробует охватить толпу единым пытливым взглядом, как что-то целостное, пробует понять, чем живет толпа горожан, что прячет под настороженным взглядом. Ничего не получается. Видно, он многое, слишком многое растерял, старые связи порвались – не дружба даже, не знакомство, а внутренние, душевные связи, позволявшие ему прежде так остро чувствовать жизнь: что-то встало между ним и людьми, заслонило их друг от друга. Неужели немцы хоть в этом добились своего и его так забрал в лапы оккупационный быт? Дрянная кустарная мастерская, в которой он сгибается в три погибели над карбидными горелками и примусами. Однообразный
Неторопливое, опасливое движение по кругу, так вышагивает не человек, а слепая шахтная лошадь, приводя в движение ворот, – что же ему дает энергию для такой жизни? Валя. Дети. Но посильна ли такая жизнь для сыновей?
Валя и мальчики, как ни старается он оградить их от бед, мало чем отличаются от тысяч других женщин и детей; здесь это особенно заметно. Так же как у Вали, горестны глаза женщин, даже когда они чему-то улыбаются или смеются; белки их глаз, словно тончайшей пленкой, часто подернуты болью и мукой. И у чужих жен запали щеки от голода и нужды, от тоски по открытой, ласковой жизни, которую они умеют ценить сильнее мужчин, без которой раньше стареют.
Теперь, когда все усилия Соколовского, Скачко и их товарищей разбивались о судейскую несправедливость, Рязанцев вспомнил их приход и понял многое такое, что тогда скользнуло мимо его сознания. Они не зря хмурились, краем глаза оглядывали комнату отступника, который, не испытав на себе ни крови, ни настоящей беды, жил иллюзией, что даже в час общего горя его судьба и участь его семьи могут быть особенными, отличными от других. И самого себя он вдруг увидел глазами вчерашних лагерников: плешивого, осмотрительного, произносящего менторские, холодные, пусть верные, но никому не нужные слова. Горечь и стыд вдруг захлестнули так сильно, что Рязанцев привстал, беспомощно и тревожно оглядываясь, не видят ли его все вокруг таким, каким увидел он сам себя.
– Куда ты? – встревожилась Валя.
Рязанцев молча опустился на скамью, сидел понурый, уставясь на поле невидящими глазами.
– Ничем бы ты им не помог, – сказала жена, поглаживая его жилистую руку. – Ты болен, понимаешь… Это уже не для тебя.
– Болен? – переспросил он механически, думая о другом, и спохватился: – Да, конечно, болен… – Только в этом еще было какоето спасение.
Частыми, короткими затяжками Рязанцев докурил третью, последнюю, папиросу. Куда он, собственно, спешит? Спешить некуда – можно убраться домой или терпеливо сносить свинство, которое творится на футбольном поле с благословения рыжего взмыленного судьи. Видеть это нелегко всем, а ему, футболисту, и вовсе нестерпимо.
Рязанцев всматривался в толпу. Неужели он не найдет хотя бы еще одной пары таких же упрямых и несговорчивых глаз, как у этого стриженного лесенкой паренька? Что, если все вконец напуганы, смирились и тоже подсчитывают на бумажке, сколько лет еще может продлиться война, размышляют, набираясь терпения, и сжигают потом – из страха – и этот клочок бумаги? Поначалу ему показалось, что все обстоит именно так, в глаза прежде всего бросается печать нужды, опустошительной усталости, но так казалось оттого, что и взгляд
– Ты совсем на игру не смотришь, – удивилась Валя и вдруг судорожно сжала его руку. – Они убьют мальчика!
Нибаум и защитник Блунк, тоже довольно грузный футболист, сыграли на этот раз чересчур опасно. Что-то они сделали с Павликом. Он стоит на коленях раскачиваясь, запрокинув голову, унимает идущую из носа кровь. Скачко, Соколовский и Павлик сыгрались, хорошо понимали друг друга и стали одолевать защиту «Легиона Кондор», но многоопытный Соколовский и Миша Скачко избегали прямых столкновений, а нетерпеливый Павлик то и дело попадался.
– Что они сделали с ним? Я не заметил.
– Этот вот, – Валя показала на Нибаума, – просто ударил его.
– Ногой?
– Кулаком! Представляешь: кулаком в лицо!
Севка засвистел, пригнувшись, сунув в рот пальцы. Павлик, будто он ждал именно этого сигнала, вскочил на ноги и понесся, как на финальной стометровке, к мячу, который Соколовский отбил у Гаммершляга и расчетливо послал в сторону ворот «Легиона Кондор».
Рязанцев со злым удивлением приглядывался к трибунам. Значит, люди так напуганы, что не решаются роптать, свистеть, как Севка, топать ногами. Даже взглядом боятся обнаружить свои чувства!
Злость заставила его придирчиво вглядеться в людей, и он понял, что ошибся. Не страх собрал сюда их и не подлые зазывалы комендатуры: скорее надежда.
Справа от Рязанцева зареченские железнодорожники. Они сидят плотным, темным роем. Старики машинисты со смуглыми, навсегда прокопченными лицами, кочегары, сцепщики, стрелочники, котельщики, литейщики, слесари из депо. Есть и молодежь – совсем мальчишки, война заставила их маршем пройти путь, на который в другое время ушло бы три-четыре года.
В нескольких метрах от Рязанцевых рыжий, взъерошенный и небритый человек лет тридцати пяти с деревянной колодой вместо правой ноги. Он, видно, еще не привык к самодельному протезу и, волнуясь, не отрывая глаз от футбольного поля, обеими руками перекладывает новехонькую, кустарную колоду то влево, то вправо. Рядом с ним молодая женщина в не по сезону жарком черном платье – она следит за игрой взглядом, в котором соединились растерянность, боль, презрение и какое-то личное, почти родственное участие.
Оглянувшись, Рязанцев заметил несколькими рядами выше хмурого фельдшера, с которым как-то познакомился в больнице на Садовой, когда показывался врачу-легочнику. Тогда ему показалось, что фельдшер поджидал его на больничном дворе и уже двинулся было ему навстречу, но в последнюю минуту почему-то передумал затевать разговор и молча пропустил Рязанцева к калитке.
За фигурой больничного фельдшера, через ряд, Рязанцев приметил старого знакомца – парикмахера со Слободки, отчаянного болельщика и знатока футбола. Он восседал в центре ватаги мальчишек, все они громко обсуждали ход игры и о чем-то перешептывались. Старый мастер слушал их, с сомнением пожимал плечами, поглядывал на безлюдные южные трибуны, над которыми белели круглые демонстрационные щиты, неодобрительно сводил седые брови, но в конце концов, по-видимому, сдался: двое мальчишек перебежками, часто оглядываясь, присаживаясь на свободные места, устремились к южным трибунам.