Тревожные облака

Борщаговский Александр Михайлович

Поначалу казалось, что город бойкотирует матч, – только такие одержимые болельщики, как парикмахер со Слободки, могут в эту пору думать о футболе.

Город отвернется от них.

С четырех часов дня под ликующую медь военных оркестров и солдатские песни к стадиону потянулись колонны солдат. Непривычно звучали оркестры в безлюдье улиц – военной музыке нужна толпа, без толпы она зловеща и мертва.

Павлик был счастлив той полной мерой счастья, которая с" годами становится все менее доступной человеку. Нетерпеливая молодость заставила его подняться на ноги в кузове машины и стоять, упершись руками в верх кабины. Свершилось то, о чем он когда-то мечтал. Он проезжает

по родным улицам с лучшими футболистами города как равный и как равный займет свое место на футбольном поле, которое манило его с детства, как иных манит море. Даже то, что их везут на чужой машине, что играть предстоит с немцами, не убивало его радости – в глубине души он чувствовал себя солдатом, которому дано помериться силами с врагом. Мысль о том, что они могут проиграть, не приходила в голову: с ним Соколовский, Скачко, Дугин, с такими футболистами не проигрывают.

Весь мир сузился в этот час для Павлика до размеров футбольного поля с песчаными мысками у ворот.

А Соколовский вспоминал прежний город в дни большого футбола. В те времена за Соколовским числилось одно «чудачество», против которого тщетно боролись и тренер, и начальник команды: он упрямо добирался до стадиона пешком. Прошибая толпу, к нему по пути, как железная стружка к магниту, бросались подстерегавшие его подростки. Так они и двигались, маленький неспокойный водоворот в общем потоке. Толковали о разном: о прошлом матче и о предстоящем, о том, можно ли «по науке», наверняка взять пенальти, о знаменитом закрученном угловом мяче, который прямо с подачи влетел в ворота, хотя в газете писали, что левый край «подправил» мяч головой, о том, правда ли, что легендарный Бутусов мог пушечным ударом мяча убить вратаря и потому всегда бил вполсилы.

Этот взволнованный, простодушный разговор был необходим Соколовскому – и не только слова или вопросы, так часто повторявшиеся, а сама атмосфера праздничной, возбужденной толпы, стоголосый гомон, в котором тонули все другие звуки.

Все это в прошлом: сегодня Соколовский, сидя в кузове немецкого грузовика как заложник, и после, вступив на аллею стадиона, избегал взглядов случайных встречных, их глаз, опасаясь прочесть в них равнодушие или презрительное осуждение, хотя любопытство, давняя привычка или скудость оккупационной жизни привели их сюда. Он видел спортивные штандарты со свастикой, зеленые и черные скопища людей на одних трибунах и пустоту на других. Временами ему даже казалось, что вот их привезут на стадион и футбольное поле окажется обнесенным колючей проволокой, а где-то на ее ржавых, щучьих зубьях затрепещет на ветру сукно, вырванное из бушлата убитого матроса.

18

Окна раздевалки выходили на широкую аллею главного входа. Натягивая футболки с широкой красной полоской, шнуруя бутсы, футболисты поглядывали на бурую, размытую дождями дорожку, обычно в такие дни забитую взбудораженной толпой.

Тени деревьев ложились на серый пустынный асфальт у входа на стадион. Время от времени там возникали колонны немцев, солдаты шли не ломая строя, а шагах в пятидесяти от раздевалки они сворачивали к западным трибунам.

Мундиры, мундиры, мундиры! Черные, зеленые, табачно-рыжие, а среди них изредка нарядные женские платья – немок в городе немного.

Теперь и Павлик присмирел, чувствуя, как всех охватывает мрачное озлобление, и невольно гася праздник в собственном сердце.

– Вот и все, братья славяне! Сели в дерьмо… – Дугин выругался. – Будем теперь ломать шута перед господами

офицерами, чтобы Хельтрингу и Штейнмардеру веселее на свете жилось. Вот и вся твоя агитация, Иван: будем солдатню ихнюю и порожние скамейки агитировать!

– Смейся-я, пая-я-ац!… – негромко пропел Фокин.

– Ведь много народу шло на стадион, – недоумевал Павлик. – Не так, как раньше, но шли.

– Шли, – подтвердил Седой. – Я в щелку смотрел.

Под окна раздевалки откуда-то сбоку вынырнул об руку с девушкой Савчук. Он усадил ее на скамейку, оставил ей свой спортивный чемоданчик и направился в раздевалку.

Держался он как ни в чем не бывало, только быстрый, мгновенно обежавший раздевалку взгляд выдал его напряженный интерес. Достав сигарету, зажег спичку и, спрятав ее в ладони, прикурил, как на ветру, еще раз обведя взглядом всех, будто пересчитывая их.

– Здорово! – сказал он. – Лиха беда начало: не все же в подвале сидеть. Будет и на нашей улице праздник.

Он глубоко затянулся и выдохнул облако дыма.

– Шел бы отсюда курить, – заметил Григорий.

– Можно и закруглиться, – сговорчиво сказал Савчук. – Не в куреве счастье…

Он вернулся к двери, где стояла плевательница, бросил сигарету и, приоткрыв дверь, выглянул наружу. Сегодня его лицо, особенно когда он выходил на свет, к окну, поражало сытым довольством и необычной решимостью, даже сухие, строго поджатые губы казались жирными, только что оторвавшимися от еды. Свежая стрижка под «бокс» открывала с боков и затылка серую бугристую голову.

– Невеста моя вон сидит, – объявил он вдруг с неожиданной дружеской открытостью, будто просил их о сочувствии и понимании. – Ради такой стоило годок поговеть. Верно, ребята?

Девушка будто почувствовала, что заговорили о ней, она повернула голову, показав грубоватый красивый профиль.

– Странный они народ, бабы, – продолжал откровенничать Савчук. – Непременно ей надо, чтобы я сегодня играл! Чуть не плачет.

– Каждой хочется своего красавчика увидеть при полном параде, – взгляд Фокина оставался непроницаемым, так что Савчук не понял, сочувствует он ему или плевать хотел на них обоих.

– А мне что?! Мне наплевать: чем мотаться полтора часа по полю, чтобы мне эти гастролеры ноги ломали, лучше я со стороны на вас посмотрю, забью строк двести в газетку. Немцы такой парад выдали, как будто не к футбольному матчу готовятся, а к битве под Каннами…

– Ишь ученый! – неприязненно оборвал его Дугин. – Наплевать, говоришь, а чемоданчик зачем прихватил?

Савчук незлобиво ухмыльнулся и, кажется, хотел ответить что-то миролюбивое, но дверь раздевалки распахнулась и на пороге показался лейтенант Хейнц. Он вошел, коротко осмотрелся и поманил к себе пальцем Павлика.

– Jude? [32]– спросил он, когда паренек подошел.

Павлик покачал головой. Хейнц легонько шлепнул его по подбородку снизу вверх. Павлик смотрел на офицера грустным взглядом отчаянно косивших глаз. Свет ложился на жесткую шевелюру Павлика^ ярко высвечивая ее рыжину, нос был опущен и оттого казался еще крупнее.

– Я – русский, – сказал Павлик.

Хейнц недобро усмехнулся. За два года войны он уже повидал и во Франции, и в Бельгии, и в Польше этих людишек с грустными глазами, которые в трудную минуту согласны сойти за кого угодно – за венгров, французов, караимов, арабов, хоть за папуасов. Хейнц

32

Еврей (нем.)