Тревожные облака
Шрифт:
– Как вас зовут? Все Лемешко и Лемешко!
Он взял ее руку, еще ниже наклонил голову, будто избегая ее взгляда, больно мял ее пальцы и молчал.
– Тайна? – спросила она насмешливо, но голос вдруг сел, будто осип, ей передалась душевная напряженность Лемешко. – Наверное, все мальчишки в городе знают – как же, футболист!
– Нет уже тех хлопцев, которые знали.
– А меня зовут Полина, – сказала она, хотя он и без того знал ее имя. – Поля. Поленька.
– У меня имя обыкновенное, как. у Соколовского. Иван.- Он приложил теплую ладонь Полины к своей щеке. – Так подержать пять минут – и все хворобы долой. Опять красивым сделался бы, как в молодости.
– А вы молодой! Молоденький. Полина не отнимала руки.
Саша достала из-под тюфяка узкое полотнище красного сатина, сложила поуже, вдвое, и, подойдя к Дугину, который один был в белой футболке (из тех, что они раздобыли с помощью Савчука), наискось обвила его грудь и спину красным.
– Это мы с Полей придумали, – сказала Саша. – Нашьем на футболки, чтоб все как полагается…
Сатин девушки унесли с фабрики. На миг все умолкли: немцы не прощали краж, за любую, самую незначительную, приговором был расстрел.
Соколовский подтолкнул Мишу локтем:
– Гордись, Скачко. Настоящая жена футболиста.
Фокин заметил весело, так, чтобы слыхала и стоявшая рядом с Дугиным Саша:
– Могла б и на тебе померить, Миша! Подумаешь, красавчика выбрала.
Саша погрозила Фокину пальцем, рванула к себе красное полотнище и, взмахнув им над головой, поплыла в танце.
Запела Поля. Она пела песню о парне кудрявом, статном и бравом, которого дожидается дома его гордая любовь, песню тихую, немного грустную, а Саша оживилась, будто всю жизнь только и плясала под эту песню. Почти никто не знал слов, парни подпевали один мотив, сбиваясь с тона и фальшивя.
– Славные ребята. Настоящие товарищи, – шепнул Седой Таратуте. – Везучие мы с тобой.
Саша первой заметила въезжавший во двор темный грузовик. Она как раз обернулась лицом к окну, была ближе всех и, увидев машину, почувствовала недоброе.
– Немцы! – вскрикнула она.
Машина взревела напоследок и умолкла где-то у соседнего подъезда. Соколовский осторожно выглянул.
– Спокойно, – сказал он. – Танцуйте, пойте как ни,в чем не бывало.
Они переглянулись с Грачевым, и тот выскользнул из комнаты. Было слышно, как он спускается, перемахивая сразу через три-четыре ступеньки, словно это несся Павлик, а не медлительный, тяжеловатый Грачев.
Заметался Седой. Ему сразу сделалось душно, захотелось испариться, исчезнуть, занырнуть в спасительную прохладу тополиной листвы, туда, где живут птицы.
– Я говорил, Савчук… это он, он… – забормотал Седой исступленно.
– Сиди! – прикрикнул Кирилл.
Седой покорно присел, старался вместе со всеми притопывать ногой под песню, но никак не попадал в такт.
Из-за топота и громких голосов никто в комнате не слышал шагов по лестнице, казалось, что немцы появились внезапно – четверо солдат и обер-лейтенант Хейнц. Против обыкновения они не ворвались, а спокойно вошли, и офицер спросил по-немецки, что здесь происходит.
– Свадьба, – ответила Сашина мать и, заметив, что он удивлен, повторила: – Свадьба, господин офицер. Дочь замуж отдали.
– Где муж? – спросил Хейнц. Миша смущенно выступил вперед.
– А-а! Fuballspieler! – узнал его Хейнц. Он заметил сатиновую полосу в руках у Саши, и улыбка сошла с его лица. – Rote Fahne? [28]
Саша растерялась. Она не поняла, что рассердило офицера: не мог же он догадаться, что сатин взят на фабрике.
– Это русский обычай, – нашлась мать Саши. – Цвет невесты. Цвет девичества, цвет жизни…
28
Красное знамя? (нем.)
Хейнц не понял, пожал плечами, повернулся к одному из сопровождавших, и тот перевел слова матери.
– О-о! Дурацки обычай! – сказал Хейнц. – Невеста надо вайс, вайс… Белый цвет. – Видно, ему наскучил разговор, и он обратился к молча слушавшим их парням: – Fuballspieler – вниз, все вниз, in auto. Приказ коменданта города: Fuballspieler ставить казарма. Ехать стадион охрана зольдат. Этот счастливый Verlobter [29] , – он кивнул на Скачко, – тоже in auto. Ну! – прикрикнул он. – Vier Fuballspieler убегал. Совсем убегал. – По-видимому, речь шла о запасных. – Теперь конец. Kaserne! Kaserne! [30]
29
Жених (нем.)
30
Казарма (нем.)
Парни один за другим стали выходить из комнаты. Саша обняла мужа и сказала с внезапным спокойствием:
– Не волнуйся, Миша, я приду к тебе.
Уже и Таратута ушел, а Седой все еще жался в угол, словно хотел исчезнуть, вдавиться в стену, высматривал и здесь спасительный чердак.
– Ну, ты! – прикрикнул Хейнц по-немецки. – Ты, овечий хвост!
– Я… я… господин офицер… – Седой захлебывался словами. – Я ведь еще…
Хейнц положил руку на кобуру, и Седой выскочил на лестничную площадку. В машине он оказался рядом с Кириллом и приткнулся к нему, ища защиты. Но матрос сердито оттолкнул его.
– Перестань дрожать – как током бьешь. Будь человеком! Чего ты их боишься!
14
То, что Хейнц именовал казармой («Kaserne! Kaserne!»), оказалось всего лишь городским подвалом, куда вела каменная в двенадцать крутых ступеней лестница. Небольшие окна вертикально забраны железными прутьями, запыленные стекла уныло серели вровень с тротуаром.
В последние годы подвал использовали под складское театральное помещение; после всех мародерств прошлой осени здесь и теперь валялись бутафорские, с облупившейся позолотой жбаны из папьемаше, такие же кубки и грубо размалеванные яблоки. У стен стояли рваные театральные холсты, на рамах обломки декораций, ветхие, никому не понадобившиеся.
Из подвала наружу вел лишь один ход, и он постоянно охранялся.
Странное сложилось положение. Это не походило на лагерь: внутри безуставная вольница, без начальства и соглядатаев, в подвале сухо, горячий обед привозила солдатская кухня, завтрак и ужин выдавались сухим пайком.
В первый же день их повезли отсюда на стадион в кузове грузовика, и половина поля, где шла тренировка, была под наблюдением автоматчиков, стоявших далеко друг от друга.
На тренировку пришел и Савчук. Он приглядывался к игрокам, к пришибленному, впервые невпопад бившему по мячу Седому, но о вчерашнем разговора не заводил, будто и не знал, что их посадили под замок.