Три черепахи
Шрифт:
— Не надо, товарищ Синельников, все равно не подловите, — тем же тоном сказал Короткое.
Синельников и сам знал, что тут пустой номер, он сделал эту попытку просто на всякий случай.
— Хорошо, пусть Перфильев останется на вашей совести. Кто мог надрезать шланги?
— Например, Казалинский.
— Отвечайте точдо на вопросы. Почему «например»? Мог бы и еще кто-нибудь?
— Ну Казалидский,
— Это покушение на жизнь. Каковы мотивы? Почему он покушался?
— А это вы у него спросите.
— Вам мотивы неизвестны?
— Пока нет.
— Вы друзья?
— Можно считать и так.
— В каких отношениях были Перфильев и Казалинский?
— В деловых. Водку вместе не пили.
— С кем вы познакомились раньше — с Перфильевым или с Казалинским? — задал вопрос Журавлев.
— Приблизительно в одно время.
— А именно?
— Три года назад.
— Все-таки с кем раньше?
Коротков помолчал, словно бы взвешивая значение этого вопроса, и, кажется, не сочтя его серьезным, ответил:
— Ну, предположим, с Казалинским. Какая разница. — Синельников записал, посмотрел на Журавлева.
— У тебя все? — И
— Казалинского.
Все, что надо было установить срочно, они установили. Синельников слова посмотрел на Журавлева, подмигнул ему, положил листы протокола на папку, подошел к кровати.
— Прочтите и подпишите.
Коротков взял протянутую шариковую ручку.
— Я вам доверяю, товарищ Синельников. — Он подписал протокол, не читая.
— На сегодня хватит, — сказал Журавлев. — Поправляйтесь, мы еще поговорим.
Они вышли из больницы. — Да, ножичек нужен позарез, — задумчиво сказал Журавлев, сам не замечая, что сострил, хотя и не совсем умело. Это получилось смешно, но Синельников скрыл улыбку. Он относился к Журавлеву с уважением, и не по той только причине, что был лет на пятнадцать моложе. Журавлев был добрый человек и принадлежал к тому немногочисленному племени людей, над которыми легко подшутить и которые готовы поверить самой невероятной небылице. Зато в чисто профессиональной области он был на редкость трезвомыслящ, прозорлив и даже хитроумен. Самый продувной мошенник не смог бы его провести.
Он умел добыть факты там, где, казалось, были одни химеры. Как это в нем сочеталось, никто понять не мог. Синельников, во всяком случае, был рад, что дело попало в руки Журавлева… Они сели в автобус и до управления ехали молча, а когда сошли, Синельников предложил: — Зайдем к Ковалеву? Журавлев, кажется, угадал его мысль. — Пожалуй. Возможно, у него все уже определилось с Казалинским. Ковалева они застали с телефонной трубкой в руке. — А я вам поочередно названиваю — нет и нет, — сказал он. — Как на базе? — спросил Синельников. — Там раскопали столько — всеми излишками кровельного железа не укроешь. — Что это вдруг Казалинский так крупно прокололся? — Сам не пойму. Последняя ревизия — я ж тебе, кажется, говорил — проводилась три месяца назад. Тогда ничего не нашли. Они помолчали немного, а потом Синельников сказал, поднимаясь со стула; — Жалко выпадать из команды, но остальное не по моей части. Дальнейшее действительно не входило в сферу его деятельности. Он и так уже несколько — правда, совсем немного — вышел за рамки своих обязанностей в деле об утонувшем Перфильеве, которое теперь разрослось и приобрело совсем иной характер и окраску. — Не горюй. Мы тебя в курсе будем держать, — сказал не без иронии Ковалев. — Спасибо. Ты Казалинскому какую меру пресечения просить будешь? — Под стражу. Синельников повернулся к Журавлеву. — Короткову, надеюсь, тоже? — Пока мало оснований. — Они тут есть. А первым долгом очень тебе желаю ножичек отыскать. — Постараемся. — Какой еще ножичек? — заинтересовался Ковалев. — Он тебе разъяснит, — сказал Синельников и не упустил случая съязвить в ответ: — А вообще-то ножички — это не для тебя. Ты копайся в бумажках, вешай железки, считай усушки. Они пожелали друг другу удачи и разошлись.
Глава VII. ЛИНИЯ ПОВЕДЕНИЯ
Перед Журавлевым сидел Казалинский — плотного телосложения мужчина лет пятидесяти пяти, с загорелым лицом, с серыми усталыми, но недобро глядевшими глазами, с сединой на висках, в дешевом полушерстяном коричневом костюме. Пиджак был чуть тесноват ему в плечах, и, может быть, от этого он держался скованно, хотя по всем повадкам в нем чувствовался человек, привыкший не смущаться. При первой встрече он показался Журавлеву вполне интеллигентным, по крайней мере внешним видом и осанкой, но впечатление было ложным.
— Что вы мне подсовываете какую-то липу? — грубым, густым баритоном произнес Казалинский и швырнул на стол три листа, скрепленных маленькой металлической скобочкой.
Это было заключение экспертов научно-технического отдела о проведенном ими исследовании трех ножей и двух тормозных шлангов автомобиля марки «Жигули» с помощью лазерного микроанализатора. — Вы напрасно называете это липой, — спокойно и слегка назидательно заговорил Журавлев. — Суд, любой суд, будет считать это совершенно неопровержимым доказательством. Мой долг предостеречь вас от заблуждений. Вот, прошу вникнуть… У Журавлева на отдельном столике лежали под газетой три разномастных ножа: один — складной, вто рой — финский, с рукояткой в форме козьей ноги, третий — самоделка, смастеренная из лезвия опасной бритвы, со сточенным обухом и наборной плексигласовой рукоятью. Журавлев откинул газету и продолжал таким тоном, словно читал лекцию: — …Вот смотрите. Эти ножи были изъяты у вас в присутствии понятых. Финка — в гараже, складной и бритва — в принадлежащей вам машине. Ни на одном из них, разумеется, нет видимых следов вещества тормозных шлангов. Но аппарат, производивший анализ, — очень точный и чувствительный аппарат. Он не обнаружил вещества шлангов на финке и складном, а на сделанном из бритвы обнаружил. Почему? — Мало чего он там обнаружит… Бред какой-то, — отмахнулся Казалинский. Журавлев был терпелив. — Хорошо, но все же постарайтесь усвоить — это заключение имеет для суда силу вещественного доказательства. — Он накрыл ножи газетой и продолжал: — Скажу более. Следствие располагает еще одним заключением, а именно: надрез на шлангах сделан в тот самый день, когда принадлежащая Короткову машина находилась на автобазе номер два. Это установлено экспертизой совершенно точно. В тот же день вашу машину проверяли на автобазе — развал колес, не правда ли? — Да, ну и что? Я туда не приезжал. — Машину приводил какой-то молодой человек. Это он? — Так, попросил одного. — Кто он? Как фамилия? — Зовут Сашкой, а фамилию не знаю. Я его всего пару
— Вы хотите сказать, что хищения на базе производились по приказу Перфильева?
— Не хочу. Уже сказал.
— Значит, главным был Перфильев?
— Неужели я?..
Журавлев позвал из-за двери конвойного. Казалинского увели. У Журавлева была давно выработавшаяся манера — кончать допрос на болевой, как он называл, точке. Это часто помогало.
Достав из сейфа личное дело Казалинского, он еще раз перечитал его.
Из анкеты явствовало, что гражданин Казалинский 1928 года рождения, беспартийный, образование — семь классов, трудовой стаж с 1945 года — всю жизнь работал, имея дело с материальными ценностями. Он начинал учеником в мясном магазине и дослужился до поста директора овощного магазина. Под судом не был, но под следствием состоял. В трудовой книжке, где значилось, что он был уволен с должности директора по статье Кодекса законов о труде, записано, что ему отказано в праве занимать в торговых организациях должности, связанные с материальной ответственностью. В тот год Казалинский сменил специализацию и стал работать на различных складах и базах. А восемь лет назад сменил и место жительства и приехал сюда, в родной город Журавлева. На центральной базе он за это время прошел путь от кладовщика до директора. Журавлева вовсе не интересовало сейчас, кто его продвигал, хотя в делах подобного рода знать это бывает небесполезно. Существенное состояло в том, чтобы точно установить характер субординации в связке Перфильев — Короткой — Казалннский. Это Журавлев считал чем-то вроде мерительного инструмента, с помощью которого можно выверить версию о покушении Казалинского на жизнь Короткова и в конце концов определить меру вины каждого. Чисто технической, если так можно выразиться, стороной деятельности преступной группы занимался Ковалев, и он быстро продвигался к окончанию. Журавлев должен был не отстать, поэтому он отказался от своего первоначального намерения отложить на несколько дней допросы Короткова, который лежал теперь в изоляторе для подследственных. Журавлев хотел дать ему как следует оправиться после аварии, но врач объяснил, что Короткова, если бы не переломы, хоть сию минуту можно зачислять в авиацию, так что никакими допросами ему не повредишь. Журавлев захватил кассетный магнитофон и отправился в изолятор. Кроме магнитофона, у него был небольшой чемоданчик, а в чемоданчике в числе других бумаг имелся один документ. Когда Короткова брали под стражу и переводили в изолятор, среди его вещей обнаружили старый, наверняка военных времен, кожаный кисет, пузатенький и неимоверно тяжелый, набитый под горло, перетянутое шелковым шнурком. В нем оказались перстни, брошки, серьги, браслеты и золотые десятирублевики царских времен. Опись содержимого кисета, лежавшая в чемоданчике, была важным документом. Он предвидел, что, несмотря на пренебрежительное к нему отношение, Коротков обрадуется его появлению, и не ошибся. Все подследственные стремятся к какой-то определенности и трудно переносят медленное течение следствия. Коротков не составлял исключения. Войдя в палату, Журавлев взял из-за стола стул, поближе подвинул его к кровати и спросил о самочувствии. Коротков не жаловался. Журавлев объяснил, что хочет записать допрос на магнитную ленту, но, может быть, лучше сначала просто поговорить откровенно? — Можно и поговорить, — охотно согласился Коротков. Журавлев поставил магнитофон на стол, не включив его, заложил руки за спину и прошелся вдоль кровати взад-вперед. — Вы, Коротков, при последней нашей встрече сказали инспектору Синельникову, что познакомились сначала с Казалинским, а потом уже с Перфильевым. Обрисуйте, пожалуйста, на какой почве произошло знакомство с Казалинским. Коротков здоровой рукой взъерошил свои и без того спутанные волосы и спросил: — Вы в колхозе «Золотая балка» с Сидоренковым говорили? — Нет, но я знаю, чем он занимается. С ним беседовал работник ОБХСС. — Ну так вот… Сидоренкову надо было десять кубометров стройматериалов достать. Он мне сказал, что директор базы Казалинский в принципе всегда готов это устроить, но он терпеть его не может, Сидоренкова то есть. Не хочет с ним связываться. А я ему неизвестен, со мной он согласится иметь деловые отношения. А я внакладе не останусь. Так говорил мне Сидоренков. — А почему Казалинский не терпел Сидоренкова? — Просто из осторожности. Этот Сидоренков три раза сидел. — За что? — За такие вот штучки. — Но как же вы подошли к Казалинскому?
— У него есть слабость.
— А именно?
— Он любит золотые червонцы царской чеканки.
— Они у вас были?
— Не у меня. У Сидоренкова.
— Такой осторожный человек… — с сомнением сказал Журавлев. — Как же от незнакомого принимать?
— Я сказал, что от Сидоренкова. Как он просил.
— Непонятно. Казалинский же его, как вы говорите, боялся. Не увязывается, знаете ли.
— Все на месте. Клешня не хотел контачить с ним напрямую. А через прокладку не возражал.
— Вы, значит, служили только прокладкой? — Вопрос был не без подвоха, но Журавлев и не скрывал этого, зная, что Коротков тоже все поймет.
— Вы ж предлагали откровенно, а сами ловчите. Яне пешка, — сказал Коротков.
— Я не считаю вас пешкой. Наоборот. — В этих словах Журавлева заключался уже не подвох, а очень опасный для Короткова смысл. И тот опять все оценил.
— Не надо лишнего, — деланно-умоляюще попросил Коротков. — Я получал свою долю, но не надувайте этот шарик так сильно, может лопнуть.
Журавлев не собирался разубеждать Короткова, будто имел в виду не то, о чем он подумал, а совсем иное — ну, например, его личные качества.