Три цвета времени
Шрифт:
«Вот человек, который сделался моим лучшим другом, – думал Бейль. – Этот Мериме, этот граф Газуль, письма которого доставляют мне столько настоящей радости, в разговоре лишен даже малейшего намека на сердечность и доброе чувство. Одно несомненно – у него огромный талант».
Мериме молча допивал пиво. Бейль, глядя на него, продолжал думать: «Отчего не поверить вместе с Бюффоном в то, что мы получаем от наших матерей некоторую неуверенности в подлинности отцовства: если мать не вызывает никаких сомнений, то это только потому, что природа обставила материнство серьезнейшими вещественными доказательствами. Но из всех мужчин, бывающих в доме, встреченных в дороге, кого можно по-настоящему назвать своим отцом? Леонор Мериме – это сплошное добродушие, большая сердечность,
– Клара, вас так и тянет к этому алькову Лингаи!
– Нигде в Париже нет лучшего пива.
– Вы знаете, я с трудом привыкаю к Парижу, к его пиву, к его преподавателям риторики, к его испанским комедианткам.
– А зачем вам привыкать? – спросил Мериме. И вдруг просто посмотрел на него. – На днях я, не надеясь получить от вас книги, купил новое двухтомное издание вашего «Рима, Неаполя и Флоренции». Я не знаю человека, который бы так сумел смыть фальшивый, надоевший всем образ Италии и восстановить ее настоящие яркие краски. Нужно обладать очень свободным умом и проницательностью непростого путешественника, чтобы самому освободиться от вековой лжи и приторных ощущений, чтобы так легко и быстро завоевать пером эту землю, сто раз описанную и, однако, по-прежнему неизвестную. Зачем вам Париж? Что может дать вам эта искаженная форма, эти черепки разбитой посуды, топча которые, вы прекрасно знаете, что это остатки когда-то прекрасных вещей. Я смотрю на вас, как на конквистадора, нашедшего счастливые острова и человеческую расу, имеющую самое драгоценное – полноту и счастливое разнообразие энергии.
«Кажется, этот единственный раз в год наступил», – подумал Бейль, но не рассмеялся и не растрогался.
– Послушайте, Клара, вопрос идет не обо мне, а о вас. Если вы серьезно хотите писать, то зачем вам Лингаи?
– О, не говорите мне о Лингаи, это страшно вредный человек, но это лучший учитель мистификации.
– А вы долго еще будете мистифицировать?
– Долго, – ответил Мериме, кивнув с упрямым видом головой.
– Мне кажется, вы мистифицируете самого себя. Но чем, скажите, можно объяснить привязанность Лингаи к Романэ?
– Никакой привязанности нет, но согласитесь сами, после двухчасового писания статьи, убеждающей французов в том, что Бурбоны очаровательны, куда девать ему избыток горячей крови? Вот он и разыскивает каких-нибудь честных женщин из простонародья. Но он мал ростом и некрасив, – согласитесь сами, что при его испанском темпераменте это довольно плохие условия. Дело кончалось всегда очень просто: после третьего визита с пятисотфранковым билетом женщины обыкновенно забывали о том, что у него дурная внешность, и видели перед собою только огромный пятисотфранковый билет. Ему это надоело, он решил сразу истратить три тысячи франков и купил госпожу Романэ у ее супруга, который, получив деньги, уехал на юг и там открыл кофейню. Лингаи утром был здесь и, как говорит Романэ, поссорился к Корнером. Не могу понять, на какой почве интересы этих людей могут встретиться.
– Ну, после всего, что вы сказали, удивительно, как вы не можете этого понять. Пьяница Корнер все же изумительно красив,
– С кем – с ними? Разве вы знали Лингаи в тысяча восемьсот одиннадцатом году?
– Нет, я говорю о Корнере и о другом, о капитане венецианской гвардии – графе Видмано. Я был тогда еще очень молод. Видмано и Корнер сделались моими друзьями, несмотря на то, что у Видмана я отбил его приятельницу. Самое смешное то, что Видмано в Москве, в Кремле, обратился ко мне с просьбой сделать его сенатором Итальянского королевства. В то время меня считали фаворитом графа Дарю, моего двоюродного брата. Видмано очень обиделся, услышав мой отказ. Не мог же я объяснить ему, что маршал Дарю не только ко мне равнодушен, но даже меня не любит. Между прочим, как сейчас помню, в четыре часа вечера девятнадцатого сентября тысяча восемьсот двенадцатого года Корнер сказал: «Но чертовская драка никогда, значит, не кончится?» Эта замечательная фраза была настолько не похожа на все военное напыщенное лицемерие французов, что ее одной было достаточно для того, чтобы я подружился с Корнером. У большинства французов благоговение перед войной, демонстрация готовности зачастую соединялась с трусостью. У Корнера безумная храбрость соединялась с презрением к войне, как к беспокойству и сутолоке. Ну, вы, кажется, кончили ваше пиво? Куда мы сейчас пойдем?
Мериме обдумывал ответ, направляясь вместе с Бейлем к выходу. У самых дверей они встретились с высоким человеком, который едва не сбил неосторожным движением шляпу с головы Мериме. Он извинился. Бейль схватил его за руку:
– Какой ветер тебя принес в Париж? Я думал, что ты в провинции собираешь свои проклятые налоги.
Это был Крозе.
– Я уже неделю как в Париже, и так как ты не хочешь меня знать…
– Подожди, – сказал Бейль. Он догнал Мериме.
– Милая Клара, простите, у меня серьезные денежные дела.
– Встретимся вечером у Пасты, – сказал Мериме и махнул шляпой.
– Послушай, Крозе, – обратился Бейль, – ты богат сегодня?
– Не более, чем всегда, – ответил Крозе сухо. – Во всяком случае, на издание книг… ни копейки!
– Но ведь я, кажется, не задержал последних векселей?
– Вот поэтому я и соглашаюсь разговаривать о деньгах. А сколько тебе нужно?
– Мне нужно восемь тысяч на год. Я хочу ехать в Милан и начать там работу, которая даст мне деньги.
– Твоя работа никогда не даст тебе денег. Я считаю тебя очень умным человеком и хорошим собеседником, но ты литературный неудачник, и Монжи жалуется на то, что только десять отчаявшихся в жизни парижан могут читать твои книги.
– Однако нашелся издатель, который печатает мой роман.
– Значит, или он дурак, или тебе действительно удалось написать интересную вещь.
– Я, конечно, написал хорошую вещь, но это не мешает издателю быть дураком. Согласись сам, Крозе, что издатель должен быть всегда несколько глуповат.
– Как же называется твой роман?
– Я еще не знаю точно, я думаю назвать его «Парижской гостиной», но, вероятно, назову его именем русской девушки Зоиловой – «Арманс».
– Это что, какая-нибудь русская почтарка, в которую ты влюбился во время московского дохода?
– Нет, совсем нет. Это невеста убитого декабриста, кажется, воспитанница Строгановых.
– Ах, вот как! Ну, приходи ко мне завтра утром и поговорим обстоятельно о деньгах.
– А нельзя ли сегодня? Ты знаешь, твоя Праскэд меня недолюбливает.
– Ну, завтра она уедет покупать шляпу.
– А, значит, ты богат? Я знаю вкусы Праскэд, если она покупает шляпу, то, значит, ты стал миллионером.
Крозе улыбнулся.
– Но ведь сейчас у меня все равно нет денег.
– Ну, так разреши мне подписать вексель. Если он у тебя в кармане, то, я знаю, ты обыщешь весь Париж, но найдешь возможность вручить мне деньги.