Три Дюма (ЖЗЛ)
Шрифт:
— А, это вы, Арель? — приветствовал его Дюма. — Не боитесь холеры?
— Эпидемия кончилась.
— Вы в этом уверены?
— Ей пришлось свернуться, а то она перестала окупать себя, — ответил Арель. — Ах, друг мой, сейчас очень подходящий момент, чтобы предпринять новую постановку… Успокоившись, публика накинется на развлечения, и это самым благоприятным образом отразится на театре… Дюма напишите для меня пьесу.
— Но посудите сами, Арель, разве я сейчас в состоянии написать пьесу?
Арель объяснил, что речь идет лишь о переделке пьесы. Молодой человек из Тоннера (департамент Ионн), по имени Фредерик Гайярде, принес в Порт-Сен-Мартэн «недурно задуманную», но очень плохо написанную пьесу. Арель все же договорился с ним и с его разрешения передал рукопись критику Жюлю Жанену, жившему в том же доме, что и чета Арель — Жорж. Жанен переписал драму.
— В
— А в том, что теперь она написана лучше, но не стала более сценичной.
Словом, Арель хотел, чтобы Дюма целиком переделал пьесу.
— А у меня не будет неприятностей с этим юношей из Тоннера?
— Да что вы, дорогой мой, это сущий барашек!
— Понимаю… И вы хотите его остричь?
— С вами положительно невозможно разговаривать.
И Арель не ушел, пока Дюма не дал ему обещания переделать пьесу за две недели.
— Позаботьтесь, чтобы там была хорошая роль для Жорж! — кричал на прощание директор.
Удивительно, что самая известная из драм Дюма, выдержавшая не одну тысячу представлений и по сей день считающаяся типичным образцом французской мелодрамы, трескучие реплики из которой цитируют (смеясь) и поныне, вышла первоначально из-под пера Фредерика Гайярде из Тоннера (департамент Ионн), о чем никто, или почти никто, сейчас не знает. Заключается ли в этом жестокая несправедливость по отношению к Гайярде? Нет, потому что понадобилось вдохновение Дюма, его наивная и великодушная философия, чтобы сообщить этой нелепой истории динамизм и стиль, сделавшие ее классическим образцом театральных излишеств.
Каков сюжет «Нельской башни»? В начале XIV века в Париже прямо напротив Лувра (на том самом месте, где в наши дни находился дворец института) возвышалась старая башня, фундамент которой омывали воды Сены. Таинственная и зловещая, она служила не только дозорной башней, но и тюрьмой. Так вот, каждое утро стража находила в реке, несколько ниже по течению, трупы трех юношей. Кто повинен в их смерти? Оказывается, королева Маргарита Бургундская и ее две сестры, которые каждую ночь устраивали разнузданные оргии в потайной комнате башни. Для своих развлечений благородные дамы ежедневно выбирали трех красивых и сильных дворян, недавно прибывших в Париж (чтобы их никто не знал), назначали им через верных служанок свидание, и юноши приходили к ним в башню с завязанными глазами. После ночи любви Маргарита приказывала убивать юношей, потому что боялась, как бы король Франции [67] , ее супруг, не узнал о преступлениях внучки святого Людовика.
67
Людовик X Сварливый (1289–1316 гг.). Все события пьесы вымышлены. Точно известно лишь то, что Маргарита и ее золовки Бланш де ля Марш н Жанна де Пуатье были преданы суду по обвинению в супружеской измене. Людовик X, которому по политическим соображениям необходимо было вступить во второй брак с Клементиной Венгерской, приказал задушить свою жену между двумя матрасами в замке Шато-Гайяр, где она содержалась в заключении Королеве тогда едва исполнилось двадцать пять лет.
Однако одному из злополучных любовников удалось бежать, и он снова предстает перед королевой. Теперь он называет себя капитаном Буриданом, но, когда он носил свое настоящее имя и служил пажом герцога Бургундского, он был первым любовником Маргариты, которая родила от него сына. И вот тогда-то он получил от нее кинжал вместе с приказом убить ее отца, Робера II, герцога Бургундского. Итак, Буридан посвящен в ужасные тайны юности королевы и может заставить ее «плясать под свою дудку». Она приходит в тюрьму, куда его заключили по ее приказанию, с твердым намерением избавиться от него. И в тот момент, когда мы думаем, что герой погиб, он преспокойно начинает веселый рассказ: «В 1293 году [68] , двадцать лет тому назад, Бургундия была счастливой… И была у Робера, герцога Бургундского, дочь, юная и прекрасная… И был у герцога Робера Бургундского паж, с сердцем чистым и преданным…»
68
В 1293 году Маргарита Бургундская никак не могла иметь ни любовника, ни незаконнорожденного ребенка, ей было всего 3 года.
Буридан угрожает передать королю письмо,
— Как! — восклицает Маргарита. — Кто посмеет арестовать королеву и первого министра?
— Здесь нет ни королевы, ни первого министра, — ответствует представитель власти. — Здесь только труп и двое убийц.
Блестящая реплика под занавес, да и вся эта история вызывала живейшее восхищение Дюма. Он обожал героев, которых не могли сломить самые жестокие поражения, которые доблестно сражались против целых полчищ врагов и которые, «если их выставляли за дверь, тут же влезали в окно». Все это очень напоминало жизнь генерала Дюма, да и его собственную жизнь. Его отец один удержал Бриксенский мост против целой армии. Ему самому всегда казалось, что в 1830 году он с револьвером в руках захватил Суассон. Его отец не робел перед императором; он — перед королем. В жизни ему не всегда удавалось удовлетворить свою жажду триумфов и желание «потрясать», зато в театре он мог вознаградить себя и дать волю своей фантазии.
Французский народ разделял чувства Дюма. Он тоже не пасовал перед королями, он сверг одну монархию в 1789 году, другую — в 1830. Народу нравилось, когда ему рассказывали о злодеяниях королей. «Всякая власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно». Мысль о том, что мужчина (или женщина), обладающие слишком большой властью, неизбежно обречены на моральное падение, была очень близка романтикам. Виктор Гюго, как и Дюма, бичует знатных дам в «Лукреции Борджиа» и «Марии Тюдор». Преступница Маргарита Бургундская пытается оправдать свои гнусные злодеяния соблазнами власти. «Я не слышала, — говорит она, — от людей, меня окружающих, ни одного слова, которое напоминало бы мне о добродетели. Придворные улыбаются мне, они твердят, что я прекрасна, что весь мир у моих ног, что я могу разрушить его ради минутного наслаждения…»
Что касается Буридана, то это типичный авантюрист. Он приехал, чтобы покорить Париж, и ради этого готов на все. Он подчеркнуто рыцарствен: «Маргарита, я буду говорить с тобой стоя и с непокрытой головой, потому что ты королева и потому что ты женщина…» Он выражается слишком высокопарно, ему недостает сдержанности героев Стендаля, хотя он так же циничен, как они. Он не останавливается перед преступлением. Этот образ предвещает появление тех заговорщиков второй империи, которых Гюго пригвоздит к позорному столбу в своем «Возмездии».
В «Нельской башне» нет правдивого изображения человеческих страстей или исторической эпохи. «Нельская башня» — это ни драма, ни трагедия, и Дюма — это не Расин и не Шекспир. «Нельская башня» — это мелодрама, мелодрама чистейшей воды, то есть пьеса, сюжет которой построен на игре случайностей, в которой самые невероятные совпадения поддерживают интерес публики и разрешают все проблемы в тот самый момент, когда пьеса, кажется, зашла в тупик.
Но разве мелодраму, несмотря на все ее крайности, не следует считать одним из жанров искусства, хотя бы и второстепенным? Ведь цель искусства не в подражании действительности, а в преобразовании или даже в искажении ее, с тем чтобы вызвать у публики определенные эмоции — те самые, которые она и желает испытать. Однако зритель 1832 года сильно отличался от зрителя 1782 года. Кого называли тогда «публикой бульваров»? Обитателей пригородов, которым был обязан своим процветанием Порт-Сен-Мартэн. Эту публику мало интересовал анализ чувств, ибо он требует досуга и праздной жизни — привилегии придворных и завсегдатаев салонов. Об успехе, выпавшем на долю такого драматурга, как Пиксерекур, и таких мелодрам, как «Трактир Адре», мечтали многие писатели. Романтическая драма в конечном счете — не что иное, как мелодрама, облагороженная стихотворной формой. Писатели образованные — Гюго, Виньи не желали этого признавать, они даже колебались (хотя и не слишком долго), прежде чем решились отдать свои пьесы театру Порт-Сен-Мартэн. Самоучка Дюма был не столь разборчив. «Мои пьесы, — говорил он в самом начале своей карьеры, — сыграют гораздо лучше на бульварах, чем во Французском театре».