Три комнаты на Манхэттене
Шрифт:
Все казалось теперь таким простым! Таким простым!
И все было просто прекрасно!
Тревоги, конечно, еще оставались, подобно медленно утихающим болевым очагам в период выздоровления, но несомненно, что радостная безмятежность брала верх.
Она вернется, и жизнь начнется заново.
Ему не хотелось ни смеяться, ни улыбаться, ни веселиться, он был счастлив спокойно и сдержанно, не желая поддаваться мелкому беспокойству.
Нелепому беспокойству, не правда ли?
Письмо было написано три дня назад...
И подобно тому, как он пытался – и совершенно ошибочно – представить себе квартиру, которую она делила с Джесси, пока не побывал в ней, так сейчас в его воображении возникло огромное здание посольства в Мексике и Ларски, которого он никогда не видел, и Кэй, сидящую напротив него.
Какое же предложение он ей сделал, которое она вроде бы приняла и одновременно не приняла и отложила на более поздний срок разговор с ним об этом?
Будет ли она звонить ему сегодня ночью? В котором часу?
Ибо она ничего толком и не узнала от него. Он был по-глупому косноязычным во время их разговора. Ведь она так и не осознала, какая в нем произошла перемена. По сути дела, она по-прежнему не знает, как он любит.
Да и не может знать, ибо он сам это обнаружил всего несколько часов тому назад.
Ну и что? Что же теперь произойдет? Может быть, они так и будут находиться в разных диапазонах? Ему захотелось сейчас же, не медля, сообщить ей новость и рассказать подробности.
Поскольку дочь ее вне опасности, она должна возвращаться. Что заставляет ее задерживаться там, среди явно враждебно настроенных по отношению к ней людей?
А эта ее идея исчезнуть бесследно, потому что она причиняет и будет еще причинять ему страдание!
Нет! Нет! Он должен ей объяснить...
Все изменилось. Нужно, чтобы она это узнала, а то она способна сделать какую-нибудь глупость.
Он был счастлив, купался в лучах счастья, счастья, которое ждет его завтра или через несколько дней, но в настоящий момент оно выливается в тревогу, потому что он пока не держит в руках это самое счастье и испытывает ужасный страх его утратить.
Авария самолета, например. Он будет умолять ее не лететь самолетом... Но тогда ожидание продлится на сорок восемь часов. А намного ли больше аварий с самолетами, чем крушений поездов?
Во всяком случае, он с ней об этом поговорит. Он может теперь выходить из дома, поскольку она ему сообщила, что звонить будет только ночью.
Ложье был полным идиотом. Но это не совсем так. Он был вероломен. Ибо его рассуждения в тот вечер иначе как вероломством и не назовешь. Дело в том, что он также увидел сияние любви, о котором говорила Кэй. Оно приводит в бешенство людей, которые лишены любви.
«Можно будет в лучшем случае ей стать лишь билетершей в кино».
Возможно, это и не дословная цитата, но именно так сказал он о Кэй.
Комб ничего не пил в течение дня. И не хотелось ему
Он стремился оставаться спокойным, наслаждаться спокойствием, душевным покоем, потому что, несмотря ни на что, обрел он именно душевный покой.
Только к шести часам вечера он решил отправиться повидать Ложье в «Ритцу», чтобы бросить ему вызов и продемонстрировать свое безмятежное спокойствие.
Возможно, если бы Ложье стал его поддразнивать, как он ожидал, и проявил бы определенную агрессивность, то все было бы совсем иначе.
Они сгрудились все у стола в баре, и среди них находилась та американка, что была здесь в прошлый раз.
– Как поживаешь, старина?
Только один взгляд. Взгляд удовлетворенный, правда, пожатие рук немного менее сердечное, чем обычно. Похоже, Ложье этим хотел сказать:
«Ну вот видишь! Все в порядке. Я был прав».
Дурак, вообразил, что все кончено, что, наверное, он уже выбросил Кэй за борт?
Об этом больше они не говорили, не затрагивали эту тему. Вопрос был исчерпан. Он снова стал таким, как все. Неужели они действительно так считают?
Ну нет. Он не хотел быть таким, как все, и посмотрел на них с жалостью. Не хватало ему Кэй. Он почувствовал это вдруг с неожиданной остротой. У него даже закружилась голова.
Невозможно, чтобы никто этого не заметил. Или же он действительно такой же, как все они, эти люди, которых он презирает?
Своим поведением он никак не выделялся, вел себя как и прежде: выпивал один «манхаттан», два «манхаттана», отвечал американке, которая, оставляя следы помады на сигаретах, задавала ему вопросы о его ролях во французских театрах.
Он испытывал яростное желание, болезненную потребность увидеть Кэй здесь, рядом с собой. Но вел себя при этом как вполне нормальный человек и с удивлением обнаружил, что стал душой компании и что говорит с таким воодушевлением, которое не всегда у него бывало даже в самых успешных спектаклях.
Человек с крысиной физиономией отсутствовал. Были какие-то другие люди, которых он не знал. Они утверждали, что видели фильмы с его участием.
Ему очень хотелось говорить о Кэй. В кармане лежало ее письмо, и в некоторые минуты ему казалось, что он способен прочесть его кому угодно, той же американке, на которую в прошлый раз и не посмотрел.
«Не знают они, – говорил он про себя. – И не могут знать».
Он машинально пил стакан за стаканом, которые ему подавали. И думал:
«Еще три дня, самое большее четыре. Уже сегодня ночью она будет со мной говорить по телефону, споет мне нашу песню».
Он любил Кэй, это было бесспорно. Он никогда еще ее так не любил, как в этот вечер. Более того, именно в этот вечер он собирается совсем по-новому посмотреть на их любовь, докопаться до ее корней, если удастся.
Но пока все как-то расплывалось, казалось смутным, как в дурном сне.