Три комнаты на Манхэттене
Шрифт:
– Бедная моя Кэй!
– Что? Почему ты говоришь «бедная»?
– Потому что я тебе причинил боль, хотя и довольно случайно. Но думаю, это было даже необходимо. Я хочу добавить, что сделал это без злого умысла, но только лишь потому, что я мужчина. Это может еще когданибудь случиться.
– В нашей комнате?
– Нет.
Она бросила ему признательный взгляд. Она неправильно его поняла, ибо еще не знала, что эта комната для него уже как бы ушла в прошлое.
– Пошли.
Когда он ее вел, она шагала с ним в ногу. Джун вчера тоже
– Знаешь, ты мне сделал очень больно... Я не сержусь на тебя, но...
Он поцеловал ее как раз под фонарем. В первый раз он целовал ее из милости, потому что еще не наступил нужный момент, к которому он готовится.
– Ты не хочешь пойти выпить виски в нашем маленьком баре?
– Нет.
– Ну а здесь – неподалеку, в Баре номер один?
– Нет.
– Хорошо.
Она послушно пошла за ним, может быть не очень убежденная в его правоте. Они подошли к дому.
– Никогда бы не поверила, что ты окажешься способен привести ее сюда.
– Придется поверить.
Он спешил покончить с этим и даже подталкивал ее, чтобы она шла быстрее, как он это делал вчера с той, другой. Но кто лучше него понимал, что не может быть и речи ни о каком сравнении. Мех Кэй колыхался перед его глазами. Ее ноги в светлых чулках замерли на лестничной площадке.
Он наконец открыл дверь, повернул выключатель. Комната была пустой, неубранной, не подготовленной для приема Кэй и казалась холодной. Он понимал, что она готова заплакать. Может быть, он даже хотел увидеть ее плачущей от досады? Потом снял свой плащ, шляпу и перчатки. Помог ей снять пальто.
И в тот самый момент, когда у нее уже выступила вперед нижняя губа и она сделала горестную гримасу, он ей объявил:
– Видишь ли, Кэй, я принял важное решение.
Она испугалась еще сильнее и посмотрела на него взглядом перепуганной маленькой девочки, что вызвало у него желание расхохотаться. Не странно ли в таком состоянии духа произносить те слова, которые он собирался произнести?
– Теперь я знаю, что люблю тебя. Не имеет никакого значения для меня все, что произойдет, буду ли я счастлив или несчастлив, но я все принимаю заранее. Вот что я хотел тебе сказать, Кэй. Вот что я собирался прокричать тебе в телефон, и не только в первую ночь, но и в эту ночь, вопреки всему. Я люблю тебя, что бы ни случилось, чего бы ни предстояло мне вынести, что бы я...
Но теперь пришел его черед быть сбитым с толку, потому что вместо того, чтобы броситься к нему в объятия, как он предполагал, она замерла посреди комнаты с бледным и застывшим лицом.
Может быть, он был прав, когда опасался, что она пока еще не сможет его понять.
Он позвал ее, будто она находилась где-то совсем далеко:
– Кэй!
Она не смотрела на него, оставалась неподвижной.
– Кэй!
Она так и не двинулась в его сторону. Ее первое движение было направлено вовсе не к нему. Она резко повернулась и стремительно
– Кэй...
Он застыл в полной растерянности среди хаоса, царящего в неубранной комнате. Руки его, протянутые было навстречу любви, бессильно повисли.
11
Он молчал и сидел, не двигаясь, забившись в кресло, не спуская глаз с двери, за которой не было слышно никакого шума. По мере того как шло время, его нетерпение проходило, сменяясь мягким и убаюкивающим состоянием покоя, в которое он начал погружаться.
Очень нескоро, совсем нескоро открылась дверь, так тихо, что он не услышал даже ее предупреждающего скрипа; сперва он увидел, как поворачивается дверная ручка, потом распахнулась створка, и появилась Кэй.
Он смотрел на нее. Она смотрела на него. Что-то изменилось в ней, и он был не в силах угадать, что именно. Ее лицо, волосы стали какими-то другими. Попрежнему лишенная косметики, кожа выглядела совсем свежей; она весь день была в пути, а с лица, казалось, было смыто напряжение.
Она улыбалась и медленно двигалась к нему. Улыбка ее была еще робкой и какой-то нерешительной. У него возникло ощущение почти кощунственного присутствия при рождении счастья.
Подойдя к его креслу, она протянула ему обе руки, чтобы он поднялся, потому что было в этом мгновении нечто торжественное, что требовало, чтобы они оба стояли.
Они не обнялись, не прижались друг к другу, встали щека к щеке и долго молчали. Вокруг них застыла трепетная тишина, которую она наконец нарушила, выдохнув еле слышно:
– Ну, вот ты и пришел.
Тогда ему стало стыдно, потому что он уже начал догадываться, как в действительности обстояло дело.
– Я уже не верила, что ты придешь, Франсуа. И не осмеливалась желать этого. Мне случалось даже желать обратного. Ты помнишь – на вокзале, в нашем такси, когда шел дождь, то, что тогда сказала тебе, и что ты, я думаю, наверное, так и не понял?
– ...Это был не отъезд... Это был приезд... Приезд для меня.
– ...Ну а теперь...
Он почувствовал, как она замерла без сил в его объятиях, да и сам он ощутил себя ослабевшим и неуклюжим перед чудом, происходящим с ними.
Испугавшись ее неожиданной слабости, он хотел было подойти с ней к кровати, но она стала протестовать слабым голосом:
– Нет...
Там им было не место в такую ночь. Они оба расположились в глубоком большом потертом кресле, и каждый из них слышал биение пульса и ощущал близкое дыхание другого.
– Ничего не говори, Франсуа. Завтра...
Потому что завтра взойдет заря и у них еще будет время, чтобы войти в жизнь вместе и навсегда.
Завтра они уже не будут больше одинокими, никогда больше не будут одинокими. И когда она вдруг вздрогнула, а он почти в то же время почувствовал, как к горлу подступила уже почти забытая тревога, они оба поняли, что одновременно, не сговариваясь, бросили последний взгляд на их прежнее одиночество.