Три короба правды, или Дочь уксусника
Шрифт:
— Но что делать, если она имела несчастье полюбить другого, — сказал уже другой женский голос, — но не может пока открыто отказаться от покровительства, чтобы не нанести человеку незаслуженную душевную рану?
— Все это чушь собачья! — раздался сварливый старушечий голос, сопровождаемый гневным постукиванием палки по полу. — Вы мне тут про душевные раны не рассказываете! Разве можно нанести рану душе бесчувственного болвана?
Дурново почувствовал, как комковатый узел орденской ленты на шее, завязанный им после получасовых мучений, стал еще сильнее тереть загривок — краем глаза он заметил движение указавшей на него палки.
— Старая карга, — проворчал про себя
Злые языки говорили, что ни о чем он так не жалел в последние годы на о-ве Св. Елены, как о том, что не было с ним Прасковьи Иосифовны.
— Вот при Александре Павловиче и Буонапарте действительно были мужчины, которым можно было нанести душевную рану. И я наносила их, можете мне поверить. А в том, что дама, имеющая богатого и солидного покровителя, решила сама оказать покровительство человеку молодому и малоденежному, я не вижу ничего дурного. Ведь она не тратит на своего протеже денег, которые получает от своего покровителя!
— А вот когда я, например, лечу на крыльях любви, я вовсе не думаю о деньгах.
«Что за идиотка?» — подумал Дурново и оторвал взгляд от паркета. Говорившая была смазливой шестнадцатилетней девицей с глупым восторженным лицом, которая явно только что начала выезжать в свет.
— Вы не правы, милочка, — оборвала девицу Прасковья Иосифовна. — Лишь те крылья любви, что оперены ассигнациями, могут нести вас достаточно далеко и долго, и могут вознести достаточно высоко. Только перышки эти следует конвертировать в какие-нибудь надежные вложения за границей, чтобы грянувшись с крыльев тех оземь, жить потом себе припеваючи, как Катька Долгорукая, а не кусать локти. Вот если камергершу Федосееву вчистую уволят, то будет она себе на мужнино жалование раз в год чулки покупать и перчатки бензином мыть.
Сквозь скрипучий голос Топчиной Петр Николаевич вдруг услышал знакомый бас графа Келлера и снова быстро опустил голову. «Только бы не заметил и не пристал», — подумал про себя Дурново и быстрее засеменил ножками.
— А боишься опозориться — используй афродиазические средства, — разгорячено доказывал граф своим собеседникам, стоявшим кружком неподалеку от дам.
— В Европе, я знаю, пользуются успехом возбудительные гензензовые и ассератические лепешки, — с легким, едва заметным армянским акцентом отвечал собеседник Келлера, пожилой тайный советник в мундире министерства народного просвещения. — Я пробовал их в Неаполе тем летом, и скажу вам — это вещь. Еще могу порекомендовать бальзам Жиля де Самомона, пьете по 1 чайной ложке на хорошем вине!
«Самое худшее, что можно было бы себе выдумать — это Келлер в компании тестя моего шурина», — подумал Петр Николаевич, но стоически продолжил свой путь, делая вид, что никого не замечает вокруг.
— Я боюсь, господа, — возразил третий голос, которого Дурново не признал. — И не уговаривайте. Все эти средства содержат в себе тинктуру шпанских мух, которая есть обыкновеннейший кантаридин. Мне рассказывали, что победитель ваххабитов Ибрагим-паша как-то принял несколько граммов тинктуры шпанских мух и умер в страшных судорогах от образовавшегося приапизма.
— Ибрагим-паша — чахлая турецкая натура, — сказал граф Келлер. — Для русского человека ваш этот кантадерин опасности не представляет, разве что человек этот ростом с гулькин нос. Тут уж ничего ему не поможет, разве палку привязать, было бы к чему. Ах, Боже мой, Петр Николаевич, дорогой!
Дурново
— Я только что как раз о вас вспоминал, — сообщил граф Келлер. — Шуба-то не нашлась?
— Представляете, Николай Давыдович, — сказал Келлер своему собеседнику, — сам директор Департамента полиции от воров уберечься не может. В собственном доме. Мне доктор Бертенсон рассказывал, что есть такая болезнь, клептомания называется. Это когда человек удержаться не может, чтобы что-нибудь не стащить. Ему все равно, шуба это или конфеты…
— Не знаю такой болезни, — буркнул Петр Николаевич и поспешил укрыться за спинами своих коллег.
— Вы что, прямо из борделя? — спросил его камергер Федосеев, отвлекаясь от разговора.
— С чего вы взяли?! — дернулся Дурново.
— А где еще приличный человек сам вынужден одеваться? Только не говорите, что это камердинер вам орден морским узлом на загривке завязал, и панталоны английскими булавками к жилету пристегнул…
— Не был я ни в каком борделе, — Петр Николаевич торопливо укрылся за занавеску.
У окна директор Департамента полиции был уже не так заметен и мог до начала благотворительного вечера отстояться тут, у гардины. От разговора с Келлером у него было такое чувство, словно он, как во времена своей морской юности, час драил языком медяшку.
— Я слышал из верных источников, — как ни в чем не бывало, продолжил свою речь градоначальник фон Валь, словно Петр Николаевич исчез или вообще был пустым местом, — что цесаревич не хочет царствовать, а Георгием Государь с Государыней не довольны. И что Государь, де, наметил уже Михаила себе преемником. А еще говорят, что цесаревич был влюблен в сестру кайзера Маргариту, но жениться ему на ней не позволили и через две недели выдают ее за принца Фридриха Карла Гессенского. Мне сказали, что цесаревича на нее присутствовать от имени Государя посылают.
— А я слыхал, что цесаревич сам решил отказаться от престола, — сказал Федосеев. — И собрался жениться на Кшесинской 2-й, с которой уже давно состоит в связи. Правда-правда, на фабрике Жоржа Бормана все об этом знают, она цесаревича туда за конфетами по ночам посылает, когда лавки кондитерские закрываются.
— Мне об этом не докладывали, — сказал Валь. — Вообще-то мы за ним все время следим. Он же сущее дитя, переходя улицу, даже по сторонам не смотрит. Того и гляди под лошадь угодит. Так мы придумали за ним пожарный обоз посылать, всюду его сопровождает с факелами и колоколами. Весь гужевой транспорт расступается, и цесаревич безопасно идет по улице.
— А, так вот почему Черевин удивлялся, что цесаревич вбил в голову, будто в городе постоянно пожары происходят, — сказал Федосеев.
— Один раз он только обратил внимание на полицейского, да и тот просто шел на службу с бумагами. Цесаревич дал ему 25 рублей и сказал, чтобы тот не говорил, что его видел. Тот потом растрепал об этом на весь участок.
— А Государь знает про его похождения? — спросил Оржевский, попыхивая папиросой.
— Я еще летом говорил об этом Черевину, тот сказал Воронцову, но Государю так и не решились донести, а рассказали все великому князю Алексею Александровичу, — ответил фон Валь. — Великий князь настоял, чтобы цесаревич снял для своей maitresse на Английском проспекте в доме испанского посольства — том самом, что рядом с фабрикой Жоржа Бормана, — квартиру, куда и ездил бы под видом посещения Кампоши, но посол наш гишпанский, сами изволите знать, разорился и отъехал. Так что теперь цесаревич якобы ездит на Мойку к дяде во дворец, а сам шасть — и к Кшесинской. А Государю так никто и не донес.