Три короба правды, или Дочь уксусника
Шрифт:
— Сиди, Александр, — осадила его мать. — Ты уже пьян безмерно. Я сейчас сама спущусь и угощу его. А вернусь — объявлю свою волю.
— Тоже нам государыня выискалась! — проворчал про себя судейский.
«Может, тот мерзавец в кутузке и не собирался красть у меня письмо бразильца? — подумал капитан, когда Марья Ивановна ушла кормить арестанта. — Может, он случайно на меня лестницу в темноте опрокинул, а я письмо и обронил? Так, видать, и было. Иначе почему у него на портсигаре дарственная надпись от товарищей по Якутской ссылке? Политический, да из Парижа… Нет, письмо ему было не нужно. Ему был нужен я.
— Ох, Вера, не случайно вам всякие страсти нагадались! — объявила Мария Ивановна, вернувшись с дочерью обратно. — Мне городовой арестантскую открыл, а арестант уже песен не поет, сидит тихо. Я к окошку подошла, калач арестанту протягиваю, а у него в темноте не лицо, а чисто свиное рыло! Я ему «С Рождеством Христовым» говорю, а он мне: «Хрю, хрю», схватил калач и убежал.
Она перекрестилась.
— Не знаю я такого слова «хрю-хрю» по-французски, — заметил судейский. — Может «фру-фру»? Что же ты, Вера, не рассказала, что вы с матушкой себе нагадали?
— Жениха она себе нагадала, какого-то чиновника в мундире Межевого ведомства.
— И чего ж тут страшного? — спросил пристав. — Приличная партия.
— Так он не просто в мундире был, а с рогами на голове!
— Вполне обычное явление в супружестве, — пожал плечами судейский. — Не теряйся, Верунчик!
— А еще у него из-под полы мундира торчал ослиный хвост! — сказала Марья Ивановна.
— И говорил он Верочке, что ждет новая беда всю нашу семью!
— Бог с вами, матушка, с вашими суевериями, — махнул рукой Сергей. — Переходите лучше к делу, а то братец уже на стуле едва держится.
За дверями раздался шум, и донесся голос старшего сына судейского: «Маша, Женя, идите сюда! Сейчас дядя Саша харей в бланманже упадет… Вот сюда, Женечка, смотри, глазом прямо в скважину. Видишь своего папеньку?»
— Ну что ж, дети мои, я долго думала, и вот вам мое слово, — громко объявила генерал-майорша. — Я знаю, что более всего нуждается из вас Александр, ибо служба гвардейская дорога, да еще адъютантом при штабе Гвардейского корпуса. Требуется прилично содержать себя, да двое детей, из которых один в кадетском корпусе.
— Сс-сс-семьдесят рублей, матушка, му-ммундир ему, — сказал капитан. — Каждый год растет-с, мм-маленький ублюдок.
— Я понимаю, что нужны всегда мундиры первого срока, и шитье золотое да серебряное, а не мишурное. И лошадь, и корма для нее… А жалование-то, поди, все на букеты полковым дамам уходит…
— Ну, м-маман, мы все-таки не в кавалергардах, у нас в Семеновском кое-что от жалования остается… — добродушно сказал капитан, уже мысленно произведя калькуляцию и высчитав ежемесячную прибавку к жалованию от наследуемой суммы, а также составив список первоочередных покупок.
— Однако Александр женился на дочери интендантского генерала из выкрестов, об Иване и говорить нечего, а Сергей и вовсе в адвокатуру хочет, где на адвокатах просто клейма ставить негде! Не хочу я,
— Существеннейшее прибавление к еврейским капиталам, матушка, — ухмыльнулся судейский. — Господину Ротшильду как раз не хватало ваших десяти тысяч до миллиарду доложить.
— А посему, — перебила генеральша младшего сына, — все десять тысяч с процентами на день моей смерти я завещаю Вере, так как ей замуж надо выходить и приданое для того надо иметь.
— Драздвуйте, а мне? — подал голос со своего табурета Макаров.
— Ах, Лешка, совсем про тебя забыла со злости, — простодушно всплеснула руками Марья Ивановна. — Тебе я отказываю 300 рублей.
— Да чтоб вы сдохли, мамаша! — выговорил ошеломленный капитан.
— Тебе-то теперь что с того? — хмыкнул младший брат. — Тебе все равно ничего не достанется.
В доме Полюстровского участка, в этом пригородном храме незыблемых самодержавных основ, с самого раннего утра царил подлинно русский дух: смесь запахов сырых валенок и кожаной амуниции, махорочного дыма, рождественской елки на втором этаже и кислого запаха давленых клопов из кутузки, в который из щели под дверью казармы, где оглушительно храпели упившиеся вчера до положения риз городовые, подмешивалась мощная струя перегара, а из открытой кухонной двери тянуло квашеной капустой.
В огромном чугуне, кипевшим на кухонной плите, варился нечищеный картофель. Рядом на гигантской медной сковороде тушилась капуста на весь Полюстровский участок. В углу рядом с окном возвышалась составленная из грязных фарфоровых тарелок Вавилонская башня, с которой кухарка Настасья снимала по одной тарелке и яростно швыряла в грязную воду в старом свином корыте.
Внезапно в стенку, отделяющую кухню от арестантской, раздался сильный стук.
«Кто ж это там? — удивилась кухарка. — Вроде вчера арестанта в дальнее отделение посадили, оттуда до стенки кухни не дотянешься.»
Кухарка накинула шаль, обдернула подоткнутый подол и выскочила в коридор. Вернулась Настасья вместе с приставом. Пристав был в заблеванном парадном мундире и с опухшим лицом. В руке он нес, держа за ногу, большую куклу, которая волоклась фарфоровой башкой по полу.
— Настасья, где тут у нас огурцы? — спросил он, подошел к бочонку, взял ковш для воды и зачерпнул рассолу. — Какой дурак запер меня в кутузке? Узнаю — убью!
— Так вас, Иван Александрович, еще с вечера туда занесло? — удивилась Настасья. — То-то мы всю ночь вас по всему участку разыскивали и нигде найти не могли. А Нефедьев вас даже из нужника косовищем доставал…
— Что за черт! Я еще и в нужник упал?
— Вы же знаете, Иван Александрович, Нефедьева! Ему чего только не померещится!
— А Ольга где?
— Она, как Марья Ивановна ко сну с Верой отошли, в спальне вашей на ключ заперлась и более не выходила.
— Хорошо же я вчера укушался после мамашиного кунштюка с завещанием, — сказал Сеньчуков. — Ничего не помню. А это что?
Пристав показал куклу в заплеванном розовом платье.
— Это вы дочке под елку положили.
Сеньчуков опустил куклу головою вниз в корыто с посудой и энергично прополоскал ее.