Три любви Маши Передреевой
Шрифт:
– Ладноть тебе, – говорила бабушка. – Поношу уж, не тяжесть…
Одно было мучительно. Старики просыпались очень рано, громко говорили, громко ели вчерашний борщ, громко обсуждали, чем кормить «тяжелую». Эти долгие громкие утра вскормили в Маше такое отвращение, что она всерьез задумалась: зачем эти люди живут, зачем? Ну какая от них польза на земле? Корова – огород, огород – корова… Это – жизнь? Никаких интересов, никакой радости.
– .. .Ты кружки на помидорах смывала?
– А то!
– В прошлом годе ты неаккуратно делала, тухлость в помидоре была…
– Не морочь голову…
– Ты послеживай… У тебя борщ на второй день, а уже
– Сам ты негожий… Борщ как борщ… Кислота в нем должна быть… Не суп…
– Цыпленка резать будем?
– Погоди… Нельзя ж одними курями ее кормить…
– А черт ее знает, чем кормить… Не ест нашего…
– Извиняемся! Колбасы-молбасы у нас нету…
Маша натягивала на голову стеганое одеяло. Тут, под одеялом, ненависть усмирялась. Вспоминалось детство, как привозила ее сюда мать, как ей спокойно и легко спалось под этим самым одеялом после спанья на ящиках с духовыми инструментами. Когда мать уехала от отца – «Причин много, но главное – его ревность. Я права не имела человеку улыбнуться и руку протянуть. Все ему казалось…» – «Казалось ли?» – думала, повзрослев, Маша. Нет, она за матерью ничего такого не замечала. Более того, считала: мать имеет право на более свободное поведение. Но мать – нет. Это сейчас у нее кто-то, а раньше…
Когда приехала от отца и стала искать работу по специальности киномеханика, ей в исполкоме сказали:
– Зачем же такую симпатичную женщину в будку? Такие кадры нужны на виду…
И мать назначили директором клуба и дали комнату в том самом бараке, а потом мать пригляделась, обшарилась в клубе и нашла прямо в нем комнату, где вповалку лежали всякие инструменты. К комнате примыкал никогда не работающий теплый туалет, в котором стояли швабры и был даже закуток с окном и двумя розетками, который годился для кухни. Мать притащила два стенда с показателями надоев и привесов и отгородила от общего фойе облюбованную территорию. Туда они и переехали из барака, подведя воду в уборную. Расчет был правильный – из клубного помещения легче будет получить квартиру человеческую. После душного, вонючего барака в клубе был просто рай. Кино бесплатно, днем тишина, вот только спать на ящиках было неудобно, да и то после того, как Маша съездила в деревню и бабка положила ее спать на мягкую перину и укрыла этим самым стеганым одеялом. Она тогда спала часов до двенадцати, проснуться не могла. Пока бабка не пришла и не стала стаскивать с нее одеяло.
– Голова ж будет болеть, – говорила она. – Солнце ж уже над головой… Нельзя спать больше… Проспишь Царство Небесное.
Сонная, разморенная, выходила на солнышко,
на теплое деревянное крыльцо, садилась, жмурилась,
гладила кошку, пахло землей, и травой, и яблоками,
и молоком, такое расслабленное было тело, такое тяжелое и легкое одновременно, что на всю жизнь запомнила это ощущение.
Мать говорила:
– Я эту деревню ненавижу.
Маша назло ей:
– А мне нравится.
Сейчас же поняла: тоже ненавидит. Все вместе: людей, дома, животных, растения. Зачем они все? Какой от них прок?
Под одеялом же – такое непонятное происходило дело – ненависть уходила, она растворялась в душном тепле, рождая нечто совсем другое, какую-то истому, сладкую слабость и даже нежность к этим старым дуракам, которые ничего-ничегошеньки хорошего в своей жизни не видели и не знают. И тогда в этом состоянии Маша находила им место в своем богатом, независимом и лучезарном будущем на берегу Рижского залива. Пусть! Пусть живут с ней, пусть поливают цветы, пусть кормят ей кур. Она их, конечно, отделит, чтоб разный был вход, но жить – пусть живут. Одеть их только надо по-человечески – в нормальные тряпки, в нормальную обувку. Маша высовывала голову, чтобы вздохнуть, и видела каменные пятки бабки и ее пальцы, которые все как один, наползали друг на друга, и толстые ногти, которые уже не взять никакими ножницами. Всю жизнь бабка босиком, босиком, босиком, а потом сразу в валенки. Дед же, наоборот, и зимой, и летом в резиновых сапогах, шварк, шварк, шварк.
– Разлепила глаза? – спрашивает бабка. – Не по ешь борща?
0, господи! Зачем они живут?
– Чай есть? – спрашивает Маша.
– Так кипит вода…
– Я про чай! – заводится Маша.
– Вчера ж заваривала… Куда ж он денется? Мы его Не любители…
– Чай пьют свежий, – еще терпеливо и в который раз объясняет Маша.
– Кто тебя такому учил? – сердится бабка. – Баловство это… Без пользы.
– Вы всю жизнь бедные? – спрашивает Маша. Чай она заварила назло крутой и теперь пьет с вишневым вареньем и печеньем.
– Чего это мы бедные? – возмущается бабка. – Не хуже других. Бедных ты не видела… С тридцать третьего не жили голодом… Хлеб всегда был… Картошка… – Бабка задумалась. – После войны стало худо. Ну, думаю, опять будет мор… А дед, как знал, ушел на мелкую шахту… Их тут понакопали… Зарабатывал хорошо, так что хоть деньги ничего не стоили, с голоду уже не померли… Кроликов держали… А когда его завалило, то уже был Хрущев.
– Не было еще Хрущева, – сказал дед, чавкая резиновыми сапогами. – В пятьдесят втором меня завалило, на Троицу…
– Морочишь голову, – ответила бабка. – На Троицу ты себе руку полоснул по пьяному делу, а присыпало тебя уже потом, через два года… У тебя рука уже была скривлена… Говорила тебе – не лазь больше в шахту, не лазь… А ты хохол упертый… Потом мелкие шахты позакрывали, а шурфы пооставили… Чертовы деятели… А бедности не было, нет… Мы как раз, наоборот, хорошо всегда жили.
Маша аж закатывается:
– Это как понимать – хорошо?
– Хорошо! – гордо говорит бабка. – Дом – свой. Огород – свой. По соседям не бегали. Терпеть этого сроду не могла. И поесть, и обуться-одеться…
– Нищие же! – криком кричит Маша. – Вы посмотрите, посмотрите вокруг!
Она зло тычет пальцем в железную кровать с шишками, в комод без ручек, который достался бабке от ее бабки. Господи, сколь ж ему лет? В закопченные чугунки, зеленые кастрюли, в ковер с лебедями, облупившийся за годы послевоенных пятилеток. Сколько раз подвороченный по краям, чтоб спрятать дырки от гвоздей. Ну все рухлядь, все! Просто ничего человеческого, ничего, чтоб не стыдно.
– Ишь какая! – кричит бабка. – Плохо ей! А рожать – так сюда… Что ж тебя в другое, богатое, место
не позвали?
– А у вас тут только рожать да помирать, – засмеялась Маша.
– Да ты что! – всполошилась бабка. – Такое рядом ставишь?
– Именно! – кричала весело Маша. – Именно! Рожать да помирать. А чтоб жить, от вас бечь надо, как от чумы и холеры.
Ближе к зиме, когда бабка уже примерялась к валенкам, мать прислала письмо. «Нюська не здоровается и позорит тебя налево и направо, – писала она. – Боюсь, что ничего у тебя не выйдет».
В письмо было вложено и письмо от Витьки. «Согласия на ребенка пока не даю. – «Пока» было подчеркнуто красным, – По анализу крови теперь все можно проверить, так что дураков нету…»