Три любви Маши Передреевой
Шрифт:
– Эй! – сказала Маша, когда он направился к двери.
– Ой, прости меня! – стукнул «американец» себя по лбу. И, как Маша и предполагала, полез в тот карман, с молнией.
Он стоял над ней, сильный, красивый, и подбрасывал вверх металлический рубль.
– Лови! – засмеялся. – Лови же!
Ну не такой Маша человек, чтоб все это стерпеть.
Она просто вцепилась в него. Он в первый момент опешил, даже подрастерялся, это дало ей преимущество ровно на то время, чтоб рвануть на нем рубаху.
– А ну, расплачивайся, гад!
Рубаха треснула по центру, от ворота и до пупка.
Тут-то он и пришел в себя. Маша и не заметила, как очутилась уже поперек кровати.
Маша слышала, как он закрыл в спальню дверь. Она слегка повыла в подушку, и, что характерно, – скорей от обиды, чем от боли. Боль она хорошо переносит, а вот обида, оскорбление были нанесены ей страшные. Это ж надо! Обвел вокруг пальца, как малолетку. Попалась, как последняя дурочка! И что было ей подумать: откуда у молодого парня может быть вольная сотня? Нет, конечно, может и быть, но не обязательно. Опять же, молодой может так сразу и не отдать деньги, как с него стребуешь? Тут Маша сделала промашку. Конечно, в той статье, что она читала, ничего про возраст не сказано. Там в основном вообще речь идет об иностранцах. Но где их взять? Ничего, подумала Маша, наука… Вот она сейчас подымется и пойдет снова… Как ее мать говорит, за одного, доча, битого двух небитых дают. Это закон природы. Маша включила свет и посмотрела на себя в зеркало. Морда вся красная, но в целом – ничего. Могло быть и хуже. Сейчас она возьмет теткиной воды больше, чем та ей определила. Надо сделать примочки и вообще… Маша, чуть пошатываясь, пошла в ванную, и вот там она чуть не заорала в голос.
Вся вода была спущена и вылита. Ведра и банки аккуратно стояла донышками вверх, а на одной банке сверху лежали вынутые из нее ею же даренные тетке астрочки. Даже чайник лежал на боку. Во как раззадорился тип. Даже майонезные емкости были опростаны, все до капельки… Маша кинулась к крану, из которого сначала послышалось шипение, потом какое-то обещающее бульканье, потом страстный трубный вой, после чего возникла тишина, в которой только Машино сердце и билось. Вода осталась только в туалетном бачке. Из него Маша попила, умылась, сделала примочки. Потом со злостью спустила и эту воду и покинула квартиру. Ключи звякнули в почтовом ящике, Маша ткнула его кулаком оставшейся злости и поехала на вокзал. Нет, ничего не вышло в этот раз. Ну и пусть! Приятно, что не только ей не повезло, но и тетке тоже. Случись у Маши все по-хорошему, неужели бы она не посторожила воду и не набрала бы канистру? А так – тебе в морду, а ты будь хорошим? Ну уж! Не на такую напали. Плевать, что тетка скажет и подумает. Маша в следующий раз ее квартирой не воспользуется. Ученая. Ишь как тип все вычислил: тебя тут, говорит, нету. Значит, можно тебя, непрописанную дуру, и облапошить? Все теперь надо продумать до мелочей. Ушлый вырос народ.
Пока же надо возвращаться. Домой шел ночной поезд, мать всегда им приезжала, если ездила в город. Маша взяла билет и села его ждать. Начинали болеть битые места, просто на глазах вспухал глаз. Маша прикрыла его платочком. Матери скажет – городские хулиганы. Мать заорет: «Распустили молодежь! Достукались! Это все потакание, все им можно, носимся с ними как с писаной торбой. А их стрелять надо, стрелять, сволочей, чтоб другим неповадно было».
Мать – принципиальная поклонница расстрелов. Считает, только ими и можно навести в стране порядок. У нее даже есть четкая на этот счет арифметика:
– Стрельни каждого десятого – девять будут вести себя хорошо. Это выгодно или нет? Один и девять?
Маша думала: действительно, один и девять убеждают. Правда, кто-то ей сказал из девчонок, когда она выступила с этим на собрании: а если одна – это ты?
– Чего ради? – возмутилась. – Я что, воровка? Или бандитка какая?
Но, честно говоря, как-то стало не по себе. Вот их в группе тридцать человек, и если троих стрельнуть, то кого? Маша, конечно, не лучшая и не худшая, она – как все двадцать пять. У них пять отличниц, смотреть на них противно – тянут на красный диплом, чтоб в институт… Вот если быть справедливым, их бы и стрельнуть. Но ведь могут подойти с другого конца… Поэтому Маша с этим делом – в смысле повторений материных слов – стала осторожней.
Пока доехала домой, глаз совсем затек. Мать, увидев ее, прямо с порога сказала ей так:
– Скажешь, что пчелы покусали. Есть такие заразы ядовитые… Это, наверное, от химизации полей…
Мать не поверила в хулиганов, но – странное дело – не орала, не кидалась, посмурнела только, потом придумала пчел, а потом вообще ляпнула:
– Знаешь, Мария, если замуж надумаешь, то в квартиру не пущу. Где тут двумя семьями жить? Так что ты имей в виду, что у тебя ничего нет.
– А и нет… – согласилась Маша. – Ничего и нет.
Тут мать нелогично возмутилась, стала перечислять, что у Маши все-таки кое-что есть: сапоги зимние и осенние, и пальто с норочкой, и пальто осеннее ГДР, и плащ польский, и шапка песцовая, и джинсы, и свитерков штук пять, и часы анодированные, и золотой кулон на восемнадцать лет, и сережки с бирюзой. Это ничего? Да? А что ты сама сделала в своей жизни, хоть копейку заработала? Так что такое сказать «ничего нет» – совести не иметь, а вот квартиры, дорогая моя дочь Мария, у тебя действительно нет, это заруби у себя на носу. Маша спокойно так ей сказала:
– Да подавись ты своей квартирой!
Что-что, а забеременеть от пчел нельзя. Химизация полей тут ни при чем. С Машей же именно это и произошло, хотя она сразу врачу просто не поверила.
– Да вы что? – сказала она ей. Врач, стерва такая, так посмотрела на нее, так, что у Маши все тело зазуделось, хоть рви его ногтями.
– Большая беременность, – подло так сказала врач. – Месяца четыре, девушка…
Тут концы с концами не сходились. Получалось, что она забеременела на месяц позже Витьки, и на месяц раньше типа. Поэтому на презрение врача у Маши было свое презрение: эх вы, наука!
Но в общем это была неприятность будь здоров. Конечно, поведи Маша себя иначе – заплачь там или испугайся, – можно было бы выйти из положения в прямом и переносном смысле слова, но Маша держала себя гордо. Она решила пока поставить диагноз под сомнение, раз такая путаница в сроке. Не могло у нее этого быть, она не какая-нибудь идиотка, она посчитала свои безопасные дни. С Витькой, правда, была стихийность. Но он ни с какой тут стороны, ни с какой!
Мать как раз собиралась на большое областное совещание работников культуры. Маша давно вычислила, что на этих совещаниях у матери есть личный интерес: она для него так чистится, что можно подумать, она за это что-то имеет. Ничего не имеет, сплошной убыток. У матери после этих совещаний всего долг – рублей двести. А ничего не привозит. Значит, сама платит, дура старая. Но у Маши есть к матери снисхождение. Пусть! Сколько там ей осталось? Тут ведь, в районе, мать себя блюдет, ничего не скажешь… Но где-то человек должен идти в отключку…