Три любви Михаила Булгакова

Соколов Борис Вадимович

Слезкин вспоминал уже в 30-е годы, когда от былой дружбы с Булгаковым ничего не осталось, а его таланту Юрий Львович мучительно завидовал: «С Мишей Булгаковым я знаком с зимы 1920 года. Встретились мы во Владикавказе при белых. Он был военным врачом и сотрудничал в газете в качестве корреспондента. Когда я заболел сыпным тифом, его привели ко мне в качестве доктора. Он долго не мог определить моего заболевания, а когда узнал, что у меня тиф – испугался до того, что боялся подойти близко, и сказал, что не уверен в себе… позвали другого. По выздоровлении я узнал, что Булгаков болен паратифом. Тотчас же, еще едва держась на ногах, пошел к нему с тем, чтобы ободрить его и что-нибудь придумать на будущее. Все это описано у Булгакова в его «Записках на манжетах». Белые ушли – организовался ревком, мне поручили заведование подотделом искусств, Булгакова я пригласил в качестве зав. Литературной секцией. Там же, во Владикавказе, он поставил при моем содействии свои пьесы «Самооборона» – в одном акте, «Братья Турбины» –

бледный намек на теперешние «Дни Турбиных». Действие происходит в революционные дни 1905 года – в семье Турбиных – один из братьев был эфироманом, другой – революционером. Все это звучало весьма слабо. Я, помнится, говорил к этой пьесе вступительное слово. По приезде в Москву мы опять встретились с Булгаковым как старые приятели, хотя в последнее время во Владикавказе между нами пробежала черная кошка (Булгаков переметнулся на сторону «сильнейшую»)». Загадочную фразу про «сильнейшую» сторону однозначно не расшифровали до сих пор. Вряд ли Слезкин мог обвинять Булгакова в том, что он пошел служить большевикам. Ведь сам Юрий Львович сделал ровно то же самое. Быть может, Слезкин посчитал «переходом на сторону сильнейшего» написание Булгаковым «революционной» пьесы «Сыновья муллы» – одного из самых бездарных булгаковских сочинений. Во всяком случае, и Слезкина, и Булгакова вскоре вышвырнули из подотдела искусств как «белогвардейцев».

Т.Н. Лаппа так вспоминала о жизни во Владикавказе при красных: «Михаил решил пойти устроиться на работу. Пошел в подотдел искусств, где Слезкин заведовал. То ли по объявлению пошел, то ли еще как… Вот тут они и познакомились. Михаил сказал, что он профессиональный журналист, и его взяли на работу. Вообще, Слезкин много в подотдел внес. Через Владикавказ ведь масса народу ехала, много артистов, музыкантов… Он организовал всех, театр заработал, там хорошие спектакли шли: «Горе от ума», Островского вещи… концерты стали давать, потом опера неплохая была, да в таком небольшом городке».

После изгнания из подотдела искусств Булгаков, заработав денег на постановке «Сыновей муллы», летом 1921 года отправился в Тифлис, а затем в Батум. В мае 1921 года Михаил писал сестре Наде: «Дорогая Надя, сегодня я уезжаю в Тифлис – Батум. Тася пока остается во Владикавказе. Выезжаю спешно, пишу коротко… В случае появления в Москве Таси не откажи в родственном приеме и совете на первое время по устройству ее дел. Константину привет. Всем. Сколько времени проезжу, не знаю». В рассказе «Богема» он так обосновывал необходимость поездки в Тифлис: «Почему именно в Тифлис? Убейте, теперь не понимаю. Хотя припоминаю: говорили, что: 1) в Тифлисе открыты все магазины. 2) есть вино. 3) очень жарко и дешевы фрукты. 4) много газет и т. д. и т. д.» Булгаков намеревался эмигрировать за границу морем и в Батуме расстался с Тасей, которая в конце августа или начале сентября отбыла пароходом в Одессу, а затем в Киев и Москву, где в конце сентября воссоединилась с Булгаковым.

Татьяна Николаевна вспоминала: «В Тифлисе Михаил устроился в гостинице и вызвал меня телеграммой. Я приехала по Военно-Грузинской дороге на попутной машине… Он все хотел где-то устроиться, но никак не мог. Нэп был, там все с деньгами, а у нас пусто. Ну никакой возможности не было заработать, хоть ты тресни! Он говорил: «Если устроюсь – останусь. Нет – уеду». Месяц примерно мы там пробыли. Он бегал с высунутым языком. Вещи все продали, цепочку уже съели, и он решил, что поедем в Батум». Однако их несчастья продолжались. Чтобы ехать в Батум, пришлось продать обручальные кольца, в свое время купленные в знаменитом ювелирном магазине Маршака на Крещатике. Татьяна Николаевна хорошо запомнила эти кольца: «Они были не дутые, а прямые, и на внутренней стороне моего кольца было выгравировано: «Михаил Булгаков» и дата – видимо, свадьбы, а на его: «Татьяна Булгакова».

Когда мы приехали в Батум, я осталась сидеть на вокзале, а он пошел искать комнату. Познакомился с какой-то гречанкой, она указала ему комнату. Мы пришли, я тут же купила букет магнолий – я впервые их видела – и поставила в комнату (здесь проглядывает довоенная беззаботная Тася, когда они с Михаилом готовы были потратить последний рубль на цветы, пирожные или театр. – Б. С.). Легли спать – и я проснулась от безумной головной боли. Зажгла свет – закричала: вся постель была усыпана клопами… Мы жили там месяца два, он пытался писать в газеты, но у него ничего не брали. Очень волновался, что службы нет, денег нет, комнаты нет». К врачебной практике Булгаков возвращаться не желал ни при каких обстоятельствах, а неудачи на журналистском поприще, возможно, объяснялись его неготовностью писать в требуемом советском стиле. В какой-то момент эмиграцию он стал рассматривать как единственный выход. О планах такого рода и их крахе поведала Татьяна Николаевна: «Тогда Михаил говорит: «Я поеду за границу. Но ты не беспокойся, где бы я ни был, я тебя выпишу, вызову». Я-то понимала, что это мы уже навсегда расстаемся. Ходили на пристань, в порт он ходил, все искал кого-то, чтоб его в трюме спрятали или еще как, но тоже ничего не получалось, потому что денег не было. А еще он очень боялся, что его выдадут. Очень боялся… В общем, он говорит: «Нечего тут сидеть, поезжай в Москву». Поделили мы последние деньги, и он посадил меня на пароход в Одессу. Я была уверена, что он уедет, и думала, что мы уже навсегда прощаемся».

Булгаков, однако, за границу так и не уехал. В «Записках на манжетах» запечатлены последние дни пребывания в Батуме.

«Через час я продал шинель на базаре. Вечером идет пароход. Он не хотел меня пускать. Понимаете? Не хотел пускать!..

Довольно! Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него. Запас сил имеет предел. Их больше нет. Я голоден, я сломлен! В мозгу у меня нет крови. Я слаб и боязлив. Но здесь я больше не останусь. Раз так… значит… значит…

Домой. По морю. Потом в теплушке. Не хватит денег – пешком. Но домой. Жизнь погублена. Домой!..

В Москву! В Москву!»

В столицу Тася и Михаил прибыли порознь. Татьяна Николаевна, добиравшаяся в Москву через Киев, вспоминала: «Леля приехала в Москву к Наде. За ней стал ухаживать товарищ Миши Николай Гладыревский. Но это отпадало, потому что он безбожно пил… В Москву ехал Николай Гладыревский, он там на медицинском учился, и мы поехали вместе… Николай устроил меня в своем общежитии на Малой Пироговской».

В фельетоне «Сорок сороков» Булгаков признавался: «Это было в конце сентября 1921 года. По гроб моей жизни не забуду ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском мосту, указывающих путь в родную столицу. Ибо, что бы ни происходило, что бы вы ни говорили, Москва – мать, Москва – родной город. Итак, первая панорама: глыба мрака и три огня».

А в рассказе «Трактат о жилище» он так суммировал первые свои московские впечатления: «Не из прекрасного далека я изучил Москву 1921–1924 годов. О нет, я жил в ней, я истоптал ее вдоль и поперек. Я поднимался во все почти шестые этажи, в каких только помещались учреждения, а так как не было положительно ни одного шестого этажа, в котором бы не было учреждения, то этажи знакомы мне все решительно… Где я только не был! На Мясницкой сотни раз, на Варварке, в «Деловом дворе», на Старой площади – в Центросоюзе, заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье Поле… Я писал торгово-промышленную хронику в газетку, а по ночам сочинял веселые фельетоны… а однажды… сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы… На будущее время, когда в Москву начнут приезжать знатные иностранцы, у меня есть в запасе должность гида».

Вспомним, как Коровьев разыгрывает перед Бездомным, а потом перед Босым роль гида-переводчика при знатном иностранце Воланде, а на балу у сатаны в качестве такого гида появляется наушник и шпион Майгель.

Т.Н. Лаппа вспоминала: «Когда я жила в медицинском общежитии, то встретила в Москве Михаила. Я очень удивилась, потому что думала, что мы не увидимся. Я была больше чем уверена, что он уедет. Не помню вот точно, где мы встретились… То ли с рынка я пришла, застала его у Гладыревского… то ли у Земских… Ничего у меня не было – ни радости никакой, ничего. Все уже как-то… перегорело… Ночь или две мы переночевали в этом общежитии и сразу поселились на Большой Садовой». Так Михаил и Тася оказались в «нехорошей квартире», где они познали все прелести коммунального быта. Но вскоре появилась возможность переехать из квартиры № 50 в более благоустроенную квартиру № 34 в том же доме № 10 по Большой Садовой. Вот как, по словам Татьяны Николаевны, это произошло: «…Приходит Артур Борисович (Манасевич, бывший домовладелец. – Б. С.) к нам и говорит, что в его квартире есть комната хорошая, что у них тихо-спокойно, телефон есть… Ну, конечно, в 50-й квартире невозможно было жить, ему же писать надо, и мы согласились переехать в 34-ю. У них там пять комнат было. В столовой Артур Борисович жил; в гостиной – его жена; еще в одной комнате женщина одна жила с сыном Вовкой, Кибель Александра Николаевна; прислуга жила при кухне, вместо ванны ей кровать поставили. А мы стали жить в последней комнате налево. Окно прямо в стенку выходило, никогда солнца не было. Я Артуру говорила, а он: «А зачем тебе солнце?» В комнате три двери было: одна в коридор, одна в кухню и еще одна в столовую – я ее столом загораживала (мебель мы всю из 50-й квартиры сюда перенесли). Письменный стол у окна стоял».

Квартирные страсти, постоянные склоки с соседями и домоуправлением (жилтовариществом) родили следующие вдохновенные строки в булгаковском «Трактате о жилище»: «Условимся раз навсегда: жилище есть основной камень жизни человеческой. Примем за аксиому: без жилища человек существовать не может. Теперь, в дополнение к этому, сообщаю всем, проживающим в Берлине, Париже и Лондоне и прочих местах, – квартир в Москве нету. Как же там живут? А вот так-с и живут. Без квартир».

В Киев же сестре Наде Михаил послал 23 октября 1921 года шуточное стихотворение о своем московском житье: «На Большой Садовой / Стоит дом здоровый. / Живет в доме наш брат / Организованный пролетариат. / И я затерялся между пролетариатом / Как какой-нибудь, извините за выражение, атом. / Жаль, некоторых удобств нет, / Например – испорчен в…р-кл…т. / С умывальником тоже беда: / Днем он сухой, а ночью из него на пол течет вода. /Питаемся понемножку: / Сахарин и картошка. / Свет электрический – странной марки, / То потухнет, а то опять ни с того ни с сего разгорится ярко. / Теперь, впрочем, уже несколько дней горит подряд. / И пролетариат очень рад. / За левой стеной женский голос выводит: «бедная чайка…», / А за правой играют на балалайке».