Три метра над небом
Шрифт:
Мясо из горшка съедено, бутылка опорожнена. Разговор тихо затух. Так тухнет костер, если в него дров не подбрасывать.
В отдалении прогудел локомотив. Потянул состав цистерн на Север. Все им, финнам мало. Так и сосут, так и сосут. В дальней стороне села забрехал пес.
– Это у Марка пес брешет.
– Тебе-то что? Оно-то, конечно, ты у нас главный сплетник. Хуже бабы.
– Дура. Информация великая сила. По радио вчера сказали, что человек состоит из воды на девяносто процентов.
– Оно-то, конечно. Но ты состоишь на все сто из самогонки.
Так сказала,
– Глупости это городские. Было бы так, как бы мы жили. Потекли бы и все.
– Говорю, глупая ты баба. Севка пропал, пащенок.
– Каков пес, таков и пащенок. Если бы не фурункул, ты бы тоже навострился на рыбалку-требалку.
Смеётся женщина заливисто, озорно.
В шестнадцать лет отец ей сказал.
– Хватит тебе, девка, на лавке сидеть. Все при тебе, пора и замуж идтить.
Девка в рев. Насмотрелась она, как мать в замужестве живет. Корова – и та лучше. Но отец как сказал, так и сделал: сразу после уборки урожая (это было пятнадцать лет назад) привел её к дояру Феде, а тот вывел из сарая его, будущего мужа. В семнадцать она родила, ей бы ещё рожать, да муж её молод и силен был. Ударил так, что повредил ей внутренность какую-то. Её даже возили в райцентр.
– Пойди, погляди.
– Где глядеть-то. Село спит. Людей будить.
Равнодушие и лень глубоко засели в народе. А чего ему, народу, беспокоиться? Все едино за него решат, как ему жить. Говорят, у нас демократия. То есть власть народа. А где он народ-то?
– Пойду во двор.
– Дыми курилка.
До армии он не то что не курил, он и спиртное в рот не брал. А как попал в войска, то тут и начал дымить. А как не курить, если табак выдают. Сигареты крепкие, и сначала он кашлял. Но попривык и втянулся.
Опять пес залаял. Непорядок в селе. Кто-то шурует по сараям да лабазам. Повадились дезертиры лазать по селам. Жрать всем хочется. Было бы ружье – подкараулил бы и пристрелил. Кто их хватиться? Нет, ружье-то у него есть. Патронов нет. А ружье без патронов не ружье. В таком случае дрын и то лучше.
Вылезла полная Луна. Нахально осветила село. Красиво! Как в театре, только тут все вживую. Мужик в театре был один раз.
Их взвод повели в Саратовский академический драматический театр имени И. А. Слонова. Он и не только это запомнил, прочел тогда, что этот один из старейших театров в России учредил какой-то Франц Осипович Шехтель. А чего с еврея взять-то? Все они торгаши. А этот выбился в купцы Первой Гильдии.
От света Луны у него озноб по коже. Вернулся мужик в избу: там сверчок вовсю стрекочет и жена рулады выводит. Не дождалась женщина мужа. Синдром апноэ в конце концов приведет её к смерти, но пока она храпит и храпит. Поглядел мужик на распластанное тело женщины – комок к горлу подступил, успеть бы обратно во двор выйти. Успел.
Скоро и он угомонился, перед тем, как заснуть, проговорил четко:
– Как проснусь, уделаю бабу по самое нихочу.
Мужчина не храпел, и это несмотря на то, что курит. Выходит, дело не в курении, а особом строении носоглотки. Умно? А то, как же. И мы не валенки.
Сева вернулся в избу, когда соседский петух встрепенулся
Уходил из отчего дома мальчик Сева, вернулся мужик Всеволод. Тетке Клаве всего-то двадцать пять годков, а вдова. Мужа её придавило бревном на лесопилке. Он лежит, поперек тулова придавленный, и ничего, не кричит, а только своими голубыми глазами вращает и просит: «Братцы, дайте покурить». А как дали, он одну затяжку сделал и Богу душу отдал. Не успел муж Клавдии ребеночка оставить. От другой бабы имел дитя, а с ней нет. Что-то в Клавином организме не так работает.
Теперь в избе полный набор – муж и жена, их сын, сверчок и тараканы.
Закончился день буден.
Второй день
Над лесом нависли тучи. Обычное явление природы. Но не для сельчан, которые намереваются запастись сеном на зиму. Какая косьба в дождь. Дождя пока нет, но народ уже не то чтобы сильно расстроен, но особой радости не выказывает. В дождь и в лес не пойдешь – вымокнешь, а грибов не наберешь. На реку также нет смысла отправляться. Рыба лучше барометра чувствует давление воздуха и уходит в глубину.
В избе пока тихо, даже сверчок угомонился. Пахнет прелым и кислым.
Мужчина проснулся первым. Росту в нем ровно один метр и семьдесят сантиметров. Ими он и потянулся. Тут-то его ноги уперлись во что-то мягкое и влажное.
– Совсем сдурела баба. Мешок с зерном положила.
Ошибся мужик. То была вспотевшая спина жены. Он же инстинктивно пнул то, что нащупали его ноги.
– Чего дерешься-то? Не ты растил, не тебе пихать. Если куда в другое место, а так оно-то конечно, но зря.
– Кто о чем, а вшивый о бане.
Вовремя вспомнил баню муж, семь дней прошло, как они топили баню. Все сельчане люди как люди: заправляют бани в субботу, а они, ненормальные, средь недели.
– Папаня! – Сева не спит и все слышит, – Давай я воды натаскаю.
– Ты-то. Он натаскает. Гляди-ка, каков битюг.
Удивление отца объяснимо. Воду для бани берут не из колодца: так недолго и осушить его, а таскают с реки. А она, это река, в низине, и, если оттуда брать, то всю дорогу в горку. Для хорошей бани надо не менее дести ведер. На коромысле две? Две. Вот и выходит, что надо пять раз подняться с ведрами вверх по узкой шаткой лесенке.
Отец и сын. Проблема. Не в том смысле, что вывел в романе «Отцы и дети» писателя Тургенева. В этой избе отец для сына, что Чингиз Хан для аратов.
– Оно-то, конечно, но пускай себе таскает. К вечеру как раз успеет.
– Мне все равно, тебе океан нужон для того, чтобы помыться.
– Оно-то, конечно, если мыться, как следует. А то некоторые даже рожу утром не умоют. Страшнее черта.
Они встают с кровати, которая, наверное, помнит изгибы тела убиенной на ней бабки Пелагеи. Не дожила та до ста лет ровно три года. Надоело внуку спать на лавке, захотел на кроватку. Село же. Кто тут станет делать вскрытие столетней старухи. Одна жена знала, как бабка Пелагея отошла в мир иной, но молчала: ей тоже хотелось спать на кровати.