Три минуты молчания. Снегирь
Шрифт:
– Нет, – я помотал головой. – Ты не обижайся… Я, наверно, не так сказал. Сама ты не знаешь, сколько ты для меня успела сделать – в считанные эти часы: может, мне на все мои годы хватит. Ну, так уж оно случилось, что я не сразу тебя узнал, оттого и расстаёмся, – и кто же тут виноват, если не я?
– Может быть, оба мы…
– Может быть. Но, не знаю, как ты, а я бы ничего не хотел переиграть. И могло ведь худшее случиться – мы б состарились, а так и не встретились… Нет, всё было надо! Вот с этим – езжай, Клавка, счастливо тебе. А будет худо, не дай бог, или пусто, как ты сказала, тогда позови только – я примчусь. Мы же с тобой знаем, как это бывает: вот уже, кажется, ничего тебе не светит – и ангел не явится, и чайка не прилетит, – ан нет, кто-то всё же и приходит. Я к тебе отовсюду сорвусь, где бы я только ни был. Даже и письма не напишешь – а услышу, почувствую.
Я хотел её за руку взять. Она стряхнула варежки на колени себе и приняла мою руку в обе ладони и то сжимала их, то разжимала, глядя вниз куда-то, мимо меня. Из-под платка у неё выбился пушистый завиток, и я смотрел на её висок, и у меня сердце сжималось, и я думал, что не надо мне её целовать на прощанье – как я тогда вытяну этот день!
– Спасибо, рыженький… Дорого это – даже слышать. Нет, я знаю, что ты не врёшь. Просто, я думаю… – И помолчала. – Ну, а к тебе-то самому – ангел когда-нибудь явится? Или так и будешь – один посреди поля? Мне же и за тебя страшно.
– А вот этого – не надо, Клавка. Почему же я – один? Человек только подумает о других, не только о себе, он – уже не один. Как бы ему там ни было сиротно, хоть в поле, хоть в море. Вот ты уедешь, не встретимся – и всё-таки я без тебя не буду. А ты – разве одна будешь в чёртовом твоём Североникеле, совсем уж – без меня?
Клавка вздохнула и слезла с перил. Она опять смотрела на мёрзлые вагоны, но уже не вздрагивала, смотрела спокойно. Вот и всё, я подумал, теперь она хоть с ясной душой уедет. Я бы не хотел, чтоб её что-то мучило. Чтоб она меня жалела. Пусть едет с лёгким сердцем, а не бежит от меня, как от чумного. Пусть вспомнит обо мне хорошо. И я её так же вспомню. Я не забуду, как нам с нею было тепло. Хотя и недолго.
– Посмотри там, – сказала Клавка. – Таксист не уехал ещё?
– Зачем он тебе?
– Поедем на нём. Ко мне в Росту.
– Это что ещё, Клавка?
– Поедем, я сказала. Попробуем жить с тобой.
– Как же девятины? – всё, что я догадался спросить.
– А ну их! – Она провела пальцами по глазам. – Там и без меня не заскучают. А тут ты всё-таки – живой. Эх, сделаю ещё одну глупость – и затихну!
– Клавка, что же ты меня мучаешь!
– Сама вот мучаюсь… Может, нам и повезет с тобой. Может, не так скоро и кончится. Думаешь, мне тебя любить не хочется? Я ж не совсем пропащая.
– А если он вернётся?
– Ну зачем об этом. Что-то же я решила… Ну, будем втроём тогда решать, если тебе так хочется. Может, и подерётесь из-за меня. Только почему-то всегда при этом нашей сестре достаётся.
И это тоже, я подумал, было с тобой. Сколько же мне ещё придётся про тебя узнать?
Мы с Клавкой сошли на площадь по мёрзлым ступеням. Кругом была темень, рассвет ещё и не брезжил. Мне казалось – он никогда не наступит, обошёл он наши края. А таксишник ещё стоял на площади, грел мотор. Ожидал, наверно, пассажиров с «Полярной стрелы», она к восьми приходит.
Клавка пошла впереди – по стёжке, которую таксишники протоптали к буфету. Вдруг она обернулась ко мне, и я на неё налетел. Клавка прижалась ко мне холодной щекой.
– Что ты?
– А может, не надо? Ведь и хорошее было, осталось бы о чём вспомнить, а вдруг мы всё испохабим?
– Не знаю.
– «Не знаю», «не знаю», всё на Клавкину ответственность!.. Закройся ты, бич несчастный! – Клавка роняла варежки, застёгивала мне телогрейку на горле, а студёный ветер выжимал у неё слёзы. – Я тебя завлекала, завлекала, а теперь самой страшно…
– Иди вперёд, – я сказал.
Она кивнула.
– Вот правильно. – И пошла.
Я бы порассказал вам, как мы приехали и вошли с нею в ту комнату, где я почти ничего не помнил, откуда меня выволакивали битым, и как мы прожили первый наш день, и что было дальше, – но тут уже начинается совсем другая история, там и Клавка будет другая, и я другой, и чем бы всё ни кончилось – вы нас запомните вот в эту минуту, потому что, как говорил наш старпом из Волоколамска: «Может быть, мы и живы – минутной добротой».
Так что распрощаемся на набережной, где я последний раз оглянулся – посмотреть на всю эту живопись. Клавдия стояла поодаль, ждала меня и тоже смотрела на порт. Мы услышали три прощальных гудка, и чёрный траулер вывалился из ковша, пошёл к середине гавани. Он пересекал цветные нити, и ему отвечали гудками верфь, и диспетчерская, и несколько больших кораблей, где шла ещё ночная работа.
Не знаю, куда уходили бичи, где там над ними закачаются звёздочки. Я и прощался с ними и не прощался – через неделю и мы вот так же уйдём: стране ведь нужна рыба.
И куртки мне было не жалко совсем. Пускай она остаётся в Гольфстриме.
1969